Голод - Нурдквист Лина

Если бы только ко мне вернулась моя малышка.

Только бы это – на все остальное я готова закрыть глаза. Пообещала небу в целом дать нашим судьбам течь свободно.

Я побещала. Пообещала от души. Пообещала бы, даже если бы знала.

Кора

Как ни поверни стрелки

– Еще?

Я киваю.

– Через несколько минут, – отвечает Бриккен, и я слышу ее тяжелое дыхание, когда она идет, чтобы включить плитку под кофейником. Доска в полу скрипит, только что звонила ее сестра, как и моя, и выразила соболезнования. Грета живет в нескольких часах езды к северу, она спросила, не хочет ли Бриккен, чтобы она приехала – но Бриккен покачала головой, взглянув на меня. Ответила, что прекрасно справится, что у нее есть я. Ком в горле, который никогда не рассасывается. День за днем мы сидим за кухонным столом, пьем кофе и храним память о Руаре. Каждый вечер я ухожу к себе, а она засыпает в его кресле – она, а не я.

– Скоро поговорим, но сперва кофе, – говорит она.

Она движется неестественно, словно ступая босиком по битому стеклу. Неприятное чувство давило изнутри еще раньше, особенно когда глаза Дага начали задавать вопросы. Помню, как мне хотелось вырваться на свободу, чтобы этот взгляд поселился где-то в другом месте. Не в том смысле, как я желала и не желала, чтобы Бу уехал куда-нибудь подальше, когда закончит школу – нет, тут я хотела, чтобы он исчез, испарился. Мне хотелось, чтобы все закончилось, осталось позади – все эти поиски истины. Так что я решила рассказать. По крайней мере, она должна знать. В тот раз Руар покачал головой – думаю, все это правда: то, как я это помню.

– Даг не узнает, а Бриккен рассказывать не надо, – сказал он. – Возразить ей нечего, но она не хочет слышать, не хочет говорить об этом. Понимаешь ли, есть другое, что необходимо скрывать.

Я все же хотела довести дело до конца. Набралась духу, старалась, чтобы голос звучал твердо – и мне это почти удалось.

– Но если ей все равно нечего возразить – почему мы не можем просто положить все карты на стол? Размазать по клеенке, да так и оставить?

Он снова покачал головой, на этот раз более решительно.

– Мы с тобой скрываемся не ради нее, а ради Бу и Дага. Пусть у них останешься ты.

Черт. Бу. Я понимала, что он прав – все, что он сказал, верно. Бу лучше не знать больше того, о чем он и так догадывается. Ему вполне хватило меня. Если бы Даг добавил к своим подозрениям еще хотя бы травиночку, он наверняка позвонил бы Бу тогда, позапрошлой весной. Однажды, когда я возвращалась домой, он заметил, как я перелезала через забор с хвойными иглами в волосах – по его глазам я увидела, что он все понял. Внутри у меня все сжалось. В тот вечер его глаза спросили меня напрямую. Я все отрицала. Когда он пошел вниз к Бриккен, я перелистывала свои рецепты и фантазировала о том, чтобы сделать ему жаркое из грибов с чулком, увидеть, как он жадно накладывает его себе на бутерброд.

На следующее утро на дороге лежали мокрые листья, и мотоцикл Дага занесло. Мы были в саду и не слышали телефона, но родственник старой Ады из Рэвбакки прибежал к нам, размахивая руками, и рассказал, что они услышали грохот с дороги и нашли Дага в канаве. Мотоцикл лежал на нем. Бриккен замерла, услышав это.

– Вы с ним говорили?

– Да-да, – подтвердил родственник.

– Он стонал и ругался. Сказал, что только что накачал камеры, черт их подери.

Половина обитателей Рэвбакки совместными усилиями достала Дага из-под мотоцикла и перенесла на заднее сидение машины, чтобы везти в Сёдерхамн. Даг был в сознании и очень сердился, кричал что-то про покрышку и страховку и о том, как ему хочется выпить и как он зол, пока не захлопнули дверцу машины и не увезли его прочь.

Солнце стекало по полу больничного коридора, как теплая лава, когда я вместе с Руаром и Бриккен приехала в больницу. Где-то за стеной оперировали Дага. Обширные внутренние кровоизлияния и разрыв селезенки, они провозились с ним несколько часов, а я сидела на шатком стуле с истертыми подлокотниками, закрыв глаза, пока мы ждали.

Дага больше нет. Руар разом уменьшился, когда они вышли и сообщили об этом – больно было смотреть. Они с Бриккен обнялись, и никого другого в тот момент не существовало. И я. Я стояла в стороне с сальными волосами и думала о том, как темно было накануне вечером, когда я откручивала клапан. Кто-то оставил в коридоре газету и пакет дорогущего винограда. Ядовито-зеленого.

Теперь стул в кухне пустовал. В доме стало тихо и спокойно, но внутри меня свербило от того, что у них все время слезы на глазах. Бриккен возвращалась к этому все снова и снова – говорила, что это так непохоже на него, он всегда был такой основательный и неторопливый. Тем не менее, Даг умер. Ком в горле, когда Бу раз за разом повторял в телефон, звоня из Норрботтена, что не понимает, как это могло произойти. Его голос казался совсем детским.

– Не понимаю, как так могло получиться, – говорил он сквозь помехи. – Папа прекрасно водил, это он меня научил.

Только в ту минуту до меня дошло, что он потерял отца.

И лишь потом – что Даг был сыном Руара. Руар уходил в лес на долгие часы, не желая брать меня с собой. На дворе поворачивался ко мне спиной. Я пыталась утешать, но его поле зрения как будто сузилось и больше не вмещало меня. Он переходил от одного дела к другому, от дровяного сарая к столярной мастерской, от склада банок с краской к стене, которую нужно было покрасить, но за дело не брался. Стоял безвольно, повесив руки, по-стариковски сгорбившись.

Бу приехал на похороны, хотя ему удалось зацепиться в Лулео, и возвращаться было незачем. Он ходил из комнаты в комнату, прикасаясь к вещам, принадлежавшим отцу. Долго держал в руке старые наручные часы, поглаживая по стеклу, так что я не выдержала и отвела глаза. Уложив в свой коричневый рюкзак кепку и ежедневник, забрал их с собой. Перед отъездом обнял меня, ненадолго положив руки мне на спину, сказал, что ему нравится в Лулео, что воздух Норрботтена хорошо на него действует. Мне хотелось залезть в рюкзак и поехать за ним – и умолять о прощении.

Глухие удары колокола на церкви.

Обручальное кольцо Дага оказалось тоньше, чем я надеялась.

Кто из нас с Руаром первым сдался? Задним числом я начинаю думать, что первым признаком стал сборник кроссвордов. Он лежал без движения, день за днем. Бриккен обычно дарила ему на день рождения полугодовую подписку на «Хорошие кроссворды» и, насколько я помню, он все их решал в течение двух дней, словно не мог дольше просидеть в доме, не выносил комнатного воздуха. Через две недели после похорон он все еще не поднес карандаш к журналу. Последний номер лежал перед ним на столе, нетронутый. Его лицо, такое же загорелое и обветренное, как всегда, теперь как будто лишилось цели и смысла.

Пожалуй, тогда все это и началось. После этого он перестал носить рубашки, потому что руки дрожали, и застегивать пуговицы стало тяжело. Я избегала его взгляда, чтобы не понимать. Он не обращался ко мне.

И мы прервались на полуслове.

Поговорили об этом один-единственный раз. В тот день он первым отвел глаза, вытирая ладони о брюки. Но я довольно-таки уверена, что он встретился со мной взглядом и что глаза его блестели.

– Пойдем, – сказал он мне. – Может быть, в последний раз.

Потом, когда он держал меня в объятиях, по лицу у меня текли слезы.

– Не поможет, что ты зальешь слезами мою рубашку, – сказал Руар. – Мы всегда шли к концу. Смерти бояться не надо – она надежная, стопроцентная. Другое дело, когда она приходит слишком рано…

Он расправил плечи – по крайней мере, попытался. Движения его стали медлительными. Любовь к земле не спасала, спина у него согнулась.

– Я начну болеть, буду становится все хуже, и вот придет конец. Не грусти по этому поводу – рано или поздно вы тоже последуете за мной.

Мой волкодав опустил уши назад и поднял на меня глаза. Я отвернулась от них обоих, а Руар продолжал с чуть заметной улыбкой: