Голод - Нурдквист Лина

– Постройте себе гнездышко, перекрасьте дом, перестелите пол, – сказала я.

Голос звучал хрипло.

– А если вы надстроите второй этаж, то хватит места и вашим внукам.

Никогда прежде я не видела, чтобы ты буквально весь светился.

Она перебралась к нам с маленьким Эмилем, и нас стало четверо. Каждое утро ты выпивал свою кружку кофе, мигал рассвет, и наступал новый день. Отставив блюдце, ты собирал в ладонь крошки с клеенки, открывал окно и бросал их на гороховую грядку трясогузкам. Часто мы с Бриккен еще какое-то время сидели вместе в тепле друг друга, когда ты уходил по делам.

В тот год осень подкралась осторожно. Бриккен раздобыла где-то котенка, который постоянно вился у наших ног, мы с ней сшили новые занавески на окна. Деревья без всякого сопротивления роняли листья, раздеваясь донага, не боясь отпустить их. Они знали: это не конец, а начало чего-то нового. Ты принес зеленую краску, ею мы покрасили наший серый бревенчатый домик.

Потом все вместе шли вброд по ручью. Холод по ногам, качающиеся верхушки деревьев над головой. «Сам ручей поет», – подумала я и посмотрела вниз, в холодную воду. Быстрая и чистая, красные кленовые листья на дне. И тут птицы смолкли. Листья задрожали, словно им стало страшно падать. Ветер, прилетевший из ниоткуда, ударил в лицо. Он прилетел с синих гор, невидимый и сильный. Пронесся над травой, перевернул стулья и метлы, попытался сорвать слои краски со свежепокрашенного дерева, вымел из сада всю листву. Холодный и сырой, он следовал за нами в дом, галопом влетая под одежду и одеяло, в каждую щелочку. Только мы успели захлопнуть дверь, как небеса разверзлись. Всего за несколько минут сбрались темные тучи – упрямый холодный дождь принялся хлестать по дому с черного неба. Улыбнувшись мне, Бриккен развела огонь в печи. У нас впереди целая жизнь.

Потом все произошло быстро. Подступили морозы, да такие, что озеро за одну ночь сковало льдом. Лед становился все толще, мычал посреди озера. В лесу потрескивало, словно деревья стреляли из ружья. В кухне стало сыро и холодно, каждый день мы охапками доставали дрова, припасенные в дровяном сарае, и несли в дом. Приближалось самое темное время года, свечи на столе и уют. Вы так нежно относились друг к другу, заботились друг о друге даже в привычной суете будней.

Самый прекрасный первый снег в моей жизни выпал незадолго до Рождества, снаружи все стало ослепительно белым, снежинки мягко легли на ветви яблонь. Надев старенькие шерстяные варежки, я распахнула дверь в белое. Через двор шли следы лап. Наверное, другая мать. Когда я выдыхала, мое дыхание повисало небольшим облачком. Я стала кружиться по двору. Декабрьское солнце осветило фасад дома, так что стены замеялись. Ощущая холод, я затанцевала на упругих ногах среди чистых красок. Позади меня открылась дверь.

– Мама, пойдем поедим с нами!

– Иду! Сейчас иду!

Свет в кухне мягко освещал зимний пейзаж. В свете лампы я увидела вас. Ваши тени сливались, так что невозможно было отличить, кто где. Зима расписала окна красивыми узорами. Причудливые изогнутые виноградные лозы, светящиеся изнутри. В двух местах изморозь растаяла. Отметки твоего носа и носа Эмиля, когда вы что-то шептали, прижавшись лицами к стеклу. Я представила себе, как вы прикладывали сложенные лодочкой ладони к лицу, давая другому выдохнуть, так что теплое дыхание согревало ваши озябшие лица. В очередной раз мне предстоит увидеть зиму глазами ребенка: следы на снегу, высокие сугробы вдоль расчищенных дорожек, мелких северных птиц, разыскивающих себе пропитание. Маленькая стайка посреди моря застывших кристаллов. Но сейчас я танцую – подпрыгиваю и кружусь на месте. Варежки Армуда согревают меня, и мои ноги сами собой несутся по свежему снегу.

Кора

Караульная служба

– Моя любимая сделает это для тебя, – сказал Руар со своего кухонного стула, когда я нарезала тонкие пластинки замороженного мяса и ощущала, как пальцы промерзли до мозга костей.

– Я твоя любимая, – заявила я, потому что никто нас не слышал.

Он взглянул на меня с удивлением, пожевал кусок колбасы, задумался.

– Когда же мы пойдем домой? – спросил он со своего стула.

Снова и снова.

– Куда мы идем?

– Когда мы пойдем?

Я больше не отвечала. Не узнавала его. Те же потрепанные брюки и та же рубашка, но на этом все. Ему приходилось взять разбег, чтобы начать говорить. Мне хотелось бы помочь ему формулировать фразы. По крайней мере, провести пальцами по его щеке. Хотя нет, не хочу прикасаться к нему. Слишком больно. Вместе с согласными из его рта вылетали крошечные капельки слюны, ложась на кухонный стол. Иногда он поднимал на меня глаза, и тогда я отводила взгляд. Бриккен уходила на огород за свежими листьями салата, и я слышала ее шаги на крыльце в те мгновения, когда в его глазах вспыхивала прежняя искорка. В те времена, когда он еще мог держать себя в руках.

Но только не сейчас!

Ведь она может войти в любую секунду.

Она всего в нескольких метрах от нас.

Руар наверняка все слышал, но для него это были просто звуки.

Он потянулся, пытаясь прикоснуться ко мне.

– Иди сюда.

Мой стул загрохотал по доскам пола, чуть не перевернулся.

– Изжога замучила, – сказала я Бриккен, проходя мимо нее. – Есть совсем не хочется.

За спиной послышались шаги больших мягких лап, когда я встала, чтобы выйти из кухни. Остановившись на пороге, я увидела, как он жует свою еду. Щеки у него ввалились, куски пищи выпячивалась под кожей, пока он не проглатывал их.

Сколько ему осталось? Год? Два? Пять?

Так продолжаться не может.

Бриккен тоже все видела.

– Мозг, Кора! – шептала она мне, когда он не слышал. – Его мозг сдался, а мозг – это он сам.

Потирая руки одна о другую, как будто от холода, она заговорила еще тише.

– Остальное – просто корабль, много килограммов мяса, призванного нести и защитить тот мозг, который и есть наше «я».

«За всем, что мы делаем, стоит мозг», – прошептал в тишине мой собственный мозг.

По мозгу на человека. Все по справедливости.

Никто не стал бы так горевать, если бы мой мозг сдался.

Я прислонилась к дверному косяку, чтобы сохранить опору под ногами. Небо за окном никак не могло определиться, каким оно хочет быть – синим, серым или неопределенно-темным. В любую минуту мог хлынуть ливень. Такое не в нашей власти. В нашей власти жизнь или смерть, но не дождь.

Ливень так и не хлынул.

С кажым днем Руар становился все более сгорбленным и отсутствующим. Теперь он сделался почти таким же потрепанным, как и его брюки. Тюк вещей. Ничего больше. Его глаза напоминали перегоревшие лампочки. Слова и буквы менялись местами, не желали складываться. Наши с Бриккен голоса тоже стали подыскивать слова, звучать нерешительно, немногословно, тоном, каким обращаются к ребенку. В конце концов мы все почти что замолчали. Даже глаза Руара уже ничего не говорили. Злая тайна заключается в том, что человек может полностью исчезнуть или стать другим или стать никем. Время идет, как ни поворачивай стрелки. Под конец его уже совсем не было, только одежда, висящая на сгорбленном теле. Просто удивительно, что он по-прежнему находил дорогу к поляне, где стояло строение из досок с изношенной шкурой, а оттуда домой.

В один прекрасный день он уже не мог сказать, какой сегодня день, не помнил, что банан – это фрукт. Однажды он громко произнес какое-то неприличное слово, и по его лицу я увидела – он уже не понимает, чего нельзя говорить. Ложь грязно-белого цвета стремилась к беззащитной жертве. Ведь я обещала ему, ощущала даже некую избранность. И он сам меня попросил. А теперь я избегала подходить к нему близко. Вернее, избегала приближаться к тому существу, которое уничтожало его.

Что он будет делать?

Что будет говорить?

Кто что услышит?

Теперь я уже не смогу оставить его без присмотра. Бессмысленно жаловаться в пустоту. Нужно срочно что-то делать. Я считала каждую минуту, почти бегом неслась по магазину, когда отправлялась за покупками, даже щеки розовели, хотя внутри было довольно прохладно. Здесь стоял запах пшеничного хлеба и замороженных креветок. Колеса тележки упруго отскакивали от земли, когда я спешила обратно, а, когда я возвращалась, Бриккен, стоя в спальне, утешала человеческое существо, стоявшее в голом виде и ничего не помнящее. Он плакал по поводу чего-то, что потерял, и писал под себя.