Ничто. Остров и демоны - Кармен Лафорет

Когда Висента неподвижно сидела, посасывая хвою желтую сигару, иные думали, что она, быть может, вспоминает своих детей, умерших на родине. Но у Висенты не было воспоминаний, она жила настоящим. От каждого дня ждала чего-то. У нее была жилистая, прямая фигура и высохшее лицо, — ее называли старухой.

Спокойная и строгая, шагала она по веселой приветливой дороге, уходившей навстречу Центральному шоссе, которое вело вниз, в Лас-Пальмас, и вверх, в горы. Но Висента свернула налево и стала подниматься по склону. Она шла не на Центральное шоссе.

Подъем не утомил ее, она дышала все так же ровно. От косогора, поросшего кустами ежевики, исходил запах теплого навоза. По скату были разбросаны камни. Щебень кончился, началась глина.

Висента продолжала подниматься. Терпеливо шагала она по безлюдной дороге и, миновав скромные беленые домики, расписанные синей краской, свернула в небольшой переулок. Пройдя по нему до конца, она оказалась на гребне горы, круто уходившей вниз.

На склоне этой горы перед Висентой открылся целый пещерный городок, освещенный желтым светом вечернего солнца. Сотни пещер с побеленными или разноцветными дверями размещались одна над другой, а между ними вились узкие улочки. Пахло сырой темной глиной и красноземом. Этот запах был приятен Висенте. В последний раз, когда она приходила сюда, в Ла-Аталайю, здесь было душно и сухо, пахло известью и высохшими экскрементами, и тучи мух носились перед глазами в безжалостном солнечном свете. Сейчас, тоже прищурившись от вечерних лучей, от ярких, резких красок, Висента начала спускаться по улочкам… Она шла спокойно, внимательно глядя по сторонам. Терпко и сладковато пахло из свиных закутов, примыкавших к пещерам, а в открытых двориках перед низкими строениями — кухоньками или печами для обжига глины — стояли красные глиняные сосуды, потому что Ла-Аталайя — селение гончаров. Эти дворики, напоминающие маленькие прихожие, были уставлены горшками с цветущей геранью, розами и другими растениями.

Селение никак нельзя было назвать печальным. И хотя воскресный день словно окутывал все молчаливой тенью, цветы оживляли его и заставляли забыть про хрюканье свиней и грязь на улицах.

Висента внимательно всматривалась в жилища, мимо которых проходила. Три года не была она здесь, но шла уверенно, чутьем угадывая дорогу. Она не хотела пускаться в расспросы. На одной из улочек она столкнулась с группой девушек в цветных косынках. Она посторонилась, искоса поглядывая на них. Почему-то эти девушки, приехавшие сюда из Лас-Пальмас покупать керамику, раздражали ее. К богатым она относилась с инстинктивным недоверием, больше того, с врожденной ненавистью, возникшей из подозрительности, которую питали к ним бесчисленные поколения покорных бедняков. Богатыми она называла без разбору всех, кто жил немного получше. Например, этих беззаботных и веселых девушек в цветных косынках. Они напоминали ей подруг Марты. Тереса тоже была из богатых, но для Висенты она стала единственной, особенной, не относящейся ни к каким категориям. В душе Висенты только она была ограждена от ненависти и равнодушия. Посторонившись, чтобы пропустить смеющихся девушек, махорера плюнула им под ноги и пошла дальше.

Несмотря на воскресный день и наступившие уже предвечерние часы отдыха, она заметила трех женщин, несших на головах жестянки с водой. Это вода, чтобы поливать цветы, чтобы пить и чтобы месить глину. Ее несут снизу, со дна ущелья. Машинально Висента посмотрела на небо. Причудливые тучи разошлись, вечер замер, стал голубым и желтым. Дождя больше не будет.

Висента шла не торопясь, глядя по сторонам, и потому вздрогнула от неожиданности, услышав свое имя. Худой человек, с седыми, свисающими, как у Дон-Кихота, усами, сидя у дверей своего дома, обстругивал палку канарским ножом.

— Добрый вечер, сестрица.

— Будь здоров, Панчито.

Пастух Панчито носил в усадьбу козье молоко до тех пор, пока год назад Висента не добилась, чтобы купили своих коз. Старик разбавлял молоко водой. Он не брезговал ничем: мог зачерпнуть воды из гнилого пруда в саду. Когда ему не удавалось найти воды, он наполнял посуду лишь до половины. Висента не протестовала, — каждый живет как умеет, — но это молоко шло Тересе, и махорера не успокоилась, пока в усадьбе не появились свои козы, которых она доила теперь сама, своими руками. Висента быстро прошла вперед, не ожидая вопросов. Тогда Панчито кликнул своего внука и послал его следом, чтобы узнать, куда она идет.

Висенту хорошо знали в этом селении. Многие служанки в усадьбе были родом отсюда. Лолилья тоже была здешняя, в одной из этих пещер жили ее родители. И теперь, когда Висента шла по узким улочкам, за ней следили глаза не только белоголового мальчика, одетого по-воскресному.

Висента уже начала уставать, когда наконец нашла то, что искала. Она остановилась у одной из пещер, ничем не отличавшейся от других; перед дверью, выкрашенной синей краской, стояли горшки с цветами и красная глиняная посуда. В уютном дворике при свете вечернего солнца одиноко сидела седая женщина в трауре и чинила одежду, несмотря на праздничный день. Заметив тень Висенты, она подняла широкое лицо. У нее были прекрасные глаза, темные и глубокие. Юбка спускалась чуть ниже колен. Волосы собраны в пучок, в ушах большие черные, матовые, тоже траурные, серьги.

— О… Это вы, Висентита?

— Сидите, сидите, сестрица.

Но женщина поднялась. Другая, помоложе, толстая и тоже во всем черном, как и ее мать, вышла из дома и принесла стулья. Висента достала из глубокого кармана своего платья пакетик жареного кофе.

— Вот вам немножко кофе, Марикита. Вы так хорошо его варите.

Женщины обменялись любезностями и комплиментами. Голоса их звучали протяжно и певуче.

— К этому баловству приучил меня муж, когда приехал с Кубы… упокой господь его душу. Дочка мигом смелет кофе. Тут главное — хорошо процедить. Для этого нет ничего лучше старого чистого носка. Так учил меня муж.

Вдруг наступило тягостное молчание.

— Прочь отсюда, дети! — приказала женщина ребятишкам, столпившимся поглазеть на гостью.

Висента смотрела на красную глиняную посуду, пламеневшую на солнце, на утоптанную беленую площадку двора, на плотную фигуру женщины, глядевшей приветливо и выжидательно. В хозяйке не было ничего пугающего, сверхъестественного, и все же она была ясновидящей.

— Есть новости, Висента?

— Вам уже рассказывали?

— У вас в усадьбе люди с материка, да? Родные дона Луиса?

— Да.

— А как сеньора Тереса?

— Все так же.

— Вот если бы ее посмотрел этот человек из Тельде!..

— Да, если бы посмотрел… Ничего не попишешь. Теперь я уж и тайком не осмелюсь привести к ней кого-нибудь.

— А дочка ее вам не помогает?

— Она ни во что не верит. Может, когда вырастет… — Висента вздохнула, потом переменила тему — А вы как?

— Сами видите, Висентита: зятя на войне убили, а дочка и внуки теперь на мне…

Они снова помолчали. Гадалке едва минуло пятьдесят. У нее были красивые ноги в остроносых туфлях, застегнутых сбоку.

Вернулась ее дочь, спросила, где подавать кофе.

— В доме. Не люблю, когда подглядывают.

Они вошли в первую комнату пещеры. Комната была чисто выбеленная, теплая, на стенах в полумраке виднелись яркие календари и увеличенные фотографии. Дочь гадалки зажгла свечу и сказала, что потом принесет карбидную лампу.

Все трое пили кофе, аромат которого наполнял комнату. В глубине, за полузадернутой занавеской виднелась спальня, да и в этой комнате, служившей столовой и гостиной, у стены стояла красивая железная кровать, с позолоченными блестящими шарами и твердым накрахмаленным покрывалом. Удушающе пахло сушеными травами — запах бедного, но чистого и любовно ухоженного дома. Этот запах Висента любила не меньше, чем кофе и дым сигары, который она втягивала в себя с такой жадностью.

Дочь Марикиты вскоре исчезла, закрыв за собой дверь. Гадалка сказала ей, что лампа пока не нужна. Им с Висентой достаточно светло и при свече.

Висента незаметно разглядывала комнату. Над кроватью в одной рамке висели литография каудильо и фотопортрет солдата с круглыми глазами, расплывшимися при увеличении снимка. Между обоими изображениями желто-красной ленточкой — цвета испанского флага — был привязан букетик сухих цветов.

Гадалка проследила за ее взглядом.

— Мой зять, убитый на войне.

Висента поглядела на нее. Гадалка опустила глаза.

— Скажите, Марикита… а у вас нет портрета вашего сына, который ушел к красным?

— В спальне.

Марикита хорошо знала, что в вопросе Висенты не было ничего, кроме простого любопытства, что ее не интересовали ни красные, ни националисты[15], ни война, ни мир, что в жизни у нее была лишь одна забота.