Анти-Авелин - Наталия Земская

– Спасибо за такую образную оценку моих рассуждений, – профессор рассмеялся. – Так о чем это мы? Об Уроборосе? Сомневаюсь, что перед нами именно он… или они. Скорее всего, здесь вырезаны восточные драконы. Это видно по гребням в виде языков пламени, расположенных по верху туловища. И вообще, эта вещь не может принадлежать Боголюбову.

– Почему?

– Потому что этот человек, при всех наших подозрениях на причастность к убийствам, очень хорошо образован и имеет безупречный вкус. «Топорик» этот даже на эклектику не тянет – явная безвкусица. Восточные драконы на топорище лабриса с бриллиантовыми россыпями – это какое-то безбашенное дурновкусие. А рукоятка!

– Что с ней?

– С ней еще хуже! Она вырезана в виде фасции – атрибут власти во времена Древнего Рима. Пучок розог, перетянутый ремнями, символизировал право магистров добиваться своих решений, а воткнутый топор означал право казнить. Между прочим, Бенито Муссолини, мечтавший восстановить Римскую империю, сделал фасции символом своей партии, отсюда и появился термин – фашизм.

– Снова фашисты, теперь итальянские?

– Не стоит на них так зацикливаться. К примеру, фасции используются так же в эмблеме российских судебных приставов, хотя в некоторых странах их изображение запрещено законом как символ фашизма.

– Как же всю эту бредятину можно между собой связать?

– А это уже ваша задача. В заключении могу с уверенностью сказать, что эта дорогостоящая безделица никакой художественной и эстетической ценности не представляет.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и в дверях появилась ладная молодая особа с открытой доброй улыбкой.

– Бобоня! – с порога закричала она.

– Наташенька, добрый день! Как твоя учеба? – расплылся профессор в благостной улыбке.

– Добрый! С учебой все хорошо. Как нашелся Бобоня? Кто его привел?

– Вот наш герой, – профессор с поклоном головы указал двумя ладошками в сторону Петровича, как это обычно делают сказочные герои, представляя магов и чародеев.

Не обратив на Петровича никакого внимания, Наташенька встала на колени и, обняв подскочившего Бонифация за шею, стала звонко чмокать пса по всей длине носа.

– Можно я заберу его покормить и погулять? – спросила она, не переставая причмокивать собаку через каждое слово.

– Буду весьма признателен, – снова поклонился профессор.

– Родственница? – спросил Петрович, когда дверь за молодой особой затворилась.

– Нет, хорошая соседка.

– Как же так, Станислав Витольдович? Вы меня извините, но я навел о вас справки – вы очень известный человек… и в коммуналке?

– О! Это совсем другая история. Раньше эта квартира принадлежала мне, но обстоятельства были таковы, что с ней пришлось расстаться.

– Долги? Мошенники? – Петрович профессионально сдвинул брови на лбу.

– Нет-нет. Чувство вины перед своими близкими стало причиной моего положения. Кстати, совсем не бедственного.

Мне повезло с покупателями, они оказались простыми и очень сердечными людьми. Узнав мою историю, оставили мне этот кабинет. И еще взяли на себя бремя ухаживать за престарелым профессором и терпеть его присутствие в своей квартире.

В повисшей тишине громко звякнула СМС-ка. Сердце Петровича бухнуло в предчувствии – это Она. На дисплее действительно отобразился ее номер.

– Женщина? – улыбнулся профессор.

– Какая женщина?

– Любимая.

– С чего вы взяли? – Петрович густо покраснел. – Совсем нет. Она фигурантка по одному делу. И только.

– Понимаю. Надо полагать, вы меня покидаете? Не смею задерживать, и жду известий от вас. Буду рад быть полезным в дальнейшем расследовании.

Бунтарка

Из-за соли от высохших слез ужасно чесались глаза. Мила посмотрела в окно. Судя по рассвету, наступило время сборов на работу, но тяжелая депрессия не давала поднять голову. Нахлынули старые обиды. Припомнились стычки с сослуживцами.

Захотелось послать все к чертовой матери, расправить крылья и взлететь над обыденностью, а перед этим подойти к Главному и сказать ему все в лицо, типа: «вот тебе за обиды», «вот тебе за оскорбления», «и не нужны мне твои гребаные бабки»… – здесь Мила осеклась, но, набравшись мужества, продолжила:

«Есть же прекрасные примеры: вот, Герасим из Муму. Как там? «Он шел несокрушимый… распахнув грудь встречному ветру» – что-то в этом роде. Так же, как он, вывалиться из офиса и рвануть навстречу свободе».

Миле вспомнились детские слезы из-за поступка Герасима. На кой ляд он утопил Муму, ведь все равно ушел в деревню жить? И зачем ей потом в школе пытались внушить, что озлобившийся мужик, который сломался так, что всю жизнь прожил бобылем, и даже ни одной собаки в доме не завел – это и есть предвестник будущих перемен в России.

А Муму было смертельно жалко, и накатившие слезы затуманили очертания окна. Накрывшись пледом с головой, Мила приняла небывалое для себя по степени бунтарства решение – не пойти на работу и проспать весь понедельник.

Пустота снаружи, пустота изнутри, все перестало иметь значение. Теперь Жан Поль знал цену выражению «жизнь остановилась». Надвигающиеся сумерки завершали этот страшный день. Завтрашний восход начнет новый отсчет времени без Нее, и ничего не изменится в этом мире без Ее существования, как будто так и должно быть.

Зародившаяся мысль о несправедливости мироздания рассекла пустоту. Надо разрушить этот обычный порядок, заставить закричать этот немой вечерний сумрак, вызвать потоки слез, топот ног, жар ненависти. Все, что угодно, только бы прекратить эту пустую тишину.

Жан Поль шагал в покои епископа, не имея четкого плана для своих поступков, но он точно знал, что узел обыденности находится в лапах этого старого паука и, если разрубить его, то жизнь изменит свое русло и потечет другими берегами, среди которых, быть может, быстрее затянутся душевные раны.

– А я знал, что ты придешь сегодня, – гадкое насекомое потянуло навстречу свои лапки.

– Камень! – грубо отрезал Жан Поль.

Епископ нисколько не удивился такой дерзости, напротив, он услужливо соскочил со своего кресла и поднял его сиденье, под которым оказался тайник. Прижав к груди серебряный ларец, он торжественно произнес:

– Вот, наше сокровище. Бери, мой нежный ангел, нашу блистательную судьбу в свои молодые и сильные руки, – и протянул ларец Жан Полю.

Желтый бриллиант каплевидной формы, с идеальной гладкой поверхностью и искусной огранкой по краям, благодаря которой он наполнялся голубым отливом, и эта игра цвета не исходила из него, а напротив, затягивала в свой омут душу созерцавшего. К нему хотелось прижиматься губами, чтобы еще больше ощущать свое обладание им и, утонув в его бликах, предаваться мечтам и грезам, забыв обо всех страданиях.