Безумие толпы - Пенни Луиза

Рут стояла посреди мастерской, изучая полотно на мольберте. Не оборачиваясь, она спросила:

– Что это? Нет, постой, не говори. Зайчик? – Прежде чем Клара успела ответить, Рут наклонила голову и вскинула руку, призывая художницу к молчанию. – Нет, я поняла. Это машина. Зайчик в машине. – Она удивленно воззрилась на Клару, которая замерла в дверях, скрестив руки на груди. – Ты демонстрируешь признаки креативности, – заявила Рут. – Все это, конечно, по-прежнему говно, но хотя бы неожиданное merde.

– Если бы я вам заплатила, чтобы вы ее убили, – сказала Клара, – это потянуло бы на премию мира?

– Вряд ли. Я борюсь с жестоким диктатором и человеком, который приказал разлучить беженцев с их детьми и посадить в клетки.

– Вы шутите! – воскликнула Клара. – За Нобелевскую премию мира?

– Думаю, речь не о том, сколько хорошего сделал человек, а насколько хуже он мог бы быть.

Клара, которая знала, о ком говорит Хания, пробормотала:

– Вряд ли намного.

– Нет, постойте, – сказала Рут. – Роза считает, что это чудо-кекс. Уже тепло?

– Полагаю, – усмехнулась Хания, – это может даже пойти мне на пользу.

Клара отвернулась с улыбкой.

– Чай?

Они направились в большую, как во всех загородных домах, кухню.

– Почему вы ее терпите?

– Рут? – Клара поставила чайник и открыла жестяную коробку с масляными тартами. – Может быть, она моя премия мира. Речь не о том, насколько она хороша, а насколько хуже могла бы быть.

На самом деле Клара специально выставила для Рут ужасную мазню. Это была их дежурная шутка. Каждое утро художница работала над реальной картиной. А потом, прежде чем дать себе передышку, она водружала на мольберт другое полотно и малевала на нем что-нибудь, делая мазки и выбирая краски как бог на душу положит.

А настоящая картина стояла у стены мастерской, укрытая куском материи. Клара очень волновалась за свои работы, тем более после язвительных отзывов о последней выставке, которые чуть не уничтожили ее карьеру.

Она услышала, как открылась входная дверь; Клара до сих пор в глубине души надеялась, что однажды в дом войдет ее покойный муж Питер. Но раздался другой, хотя и знакомый, голос:

– Bonjour? Клара?

– Мы в кухне, Арман.

Он поздоровался с обеими женщинами еще раз, потом огляделся.

– А где Рут?

– В мастерской.

– Вы не возражаете? – спросил он, кивнув в сторону двери, ведущей в мастерскую.

– Ничуть.

Тем временем Рут разглядывала полотно, стоявшее у стены. Она быстро повернулась, ловко накинув кусок материи на картину.

– Тебе чего надо?

– Поговорить.

– О чем?

– О Юэне Камероне.

Наступила пауза, потом Рут произнесла:

– «Я чую кровь и наступление эры выдающихся безумцев»[99].

– И я тоже, – сказал Арман.

Жан Ги Бовуар позвонил по первому номеру, потом нажал отбой, сделал себе заметку на память, затем набрал второй.

После нескольких вопросов он поблагодарил заведующего кафедрой математики и завершил разговор.

Сидя на стуле в подвале, где находился оперативный штаб, Бовуар задумался на минуту. Потом позвонил по третьему номеру в Британскую Колумбию, записал информацию в блокнот, поднялся по лестнице и стал ждать старшего инспектора.

В гостиной у камина он увидел Винсента Жильбера. Тот был в серых фланелевых брюках, кашемировом свитере, накрахмаленной белой рубашке с галстуком. Седые волосы аккуратно подстрижены. На носу круглые очки в роговой оправе. Жильбер сидел расслабившись, закинув ногу на ногу, читал книгу.

Настоящий профессор.

Доктор. Образ, точно подобранный группой кастинга.

Жан Ги Бовуар вернулся в подвал на прежнее место.

Рейн-Мари Гамаш некоторое время смотрела на языки пламени в камине, потом опустила глаза на свой кулак.

Она сжимала бумагу. Письмо. Сминала его в своей руке. Наконец она разжала кулак, разгладила бумагу, прочитала письмо снова и встала.

Она должна найти Армана. Показать ему это.

Она знала, что он в бистро.

Надев куртку и сапоги, она попыталась объяснить Анри и Фреду, что обязательно выведет их на прогулку, но не сейчас.

Собаки ее не поняли.

– А кому теперь легко? – пробормотала она, натянула шапку на уши и вышла в снежный вечер.

Преодолев половину расстояния до бистро, сквозь порывистый ветер она услышала свое имя.

– Рейн-Мари!

Она увидела Армана, бегущего трусцой через дорогу от дома Клары. Они встретились у сосен в свете рождественских гирлянд.

– Мне нужно тебе сказать… – одновременно начали оба.

– Давай сначала ты, – сказал он.

– Нет, ты.

– Я говорил с Рут. На это ушло время – она упиралась, не хотела отвечать, но все же в конце концов все рассказала. Эта женщина, с чьими документами ты работаешь, Энид Гортон…

– Она была пациенткой и жертвой Юэна Камерона, – перебила Рейн-Мари. – Я сама только что это поняла. Мне нужно показать тебе кое-что.

Арман и Рейн-Мари расположились в маленьком кабинете, примыкающем к гостиной.

Через закрытую дверь они слышали, как Стивен встретил Даниеля и Розлин. Слышали, как вернулась Анни с Идолой.

Утешительные звуки нормальной жизни – обычной семейной суеты. Совсем рядом – за дверью.

А в кабинете Гамаши просматривали бумаги, которые хранила Энид Гортон и нашла Рейн-Мари.

Письмо было напечатано на бланке Мемориального института Аллана. Выдержанная в вежливых тонах, но настойчивая просьба оплатить ранее выставленный счет за услуги, оказанные доктором Юэном Камероном в виде двадцати трех дней стационарного лечения послеродовой депрессии у Энид Гортон.

На полях были каракули. Обезьянка. Пока еще только очертания. Обретающие форму. Первая грубая попытка. Голова, уши, хвост крючком. И широко раскрытые, полные ужаса глаза.

Письмо было подписано доктором Винсентом Жильбером.

– Месье Тардиф… – обратилась Изабель Лакост к заключенному, когда его привели в комнату для допросов.

Адвоката вызвали заранее, и Лакост успела перекинуться с ней парой слов, прежде чем начать разговор с Эдуардом Тардифом.

– Мы арестовали вашего сына, – сообщила инспектор.

Последовала долгая пауза: Эдуард Тардиф открыл рот, но не для того, чтобы говорить, – ему нужно было перевести дыхание.

– Он ни в чем не виноват, – тихо пробормотал он наконец. – Он не знал. Он думал… Я сказал ему… Он верил, что пистолет заряжен холостыми. Я ему сказал, что хочу только сорвать ее лекцию. Он не знал…

– А ваш брат?

– Он не имеет к этому никакого отношения.

– Тогда почему же он признался?

– Наверное, понял, что Симон мне помогал, и хотел его защитить.

Изабель кивнула. Тардифы были крепкой семьей. Любящей. Семьей, которая вольно или невольно вступила в сговор с определенной целью. Для убийства.

– Не говорите ничего, – сказала адвокат Лакомб своему подзащитному. Потом обратилась к Лакост: – Месье Тардиф пережил сильнейший стресс. Его мать была в приюте, более двадцати обитателей которого умерли от ковида. Она выжила. Но он боялся, что профессор Робинсон таки добьет ее. Он защищал свою семью. Или думал, что защищает. Вы наверняка можете это понять.

– Я ему сочувствую, но факт остается фактом: ваш клиент устроил стрельбу в переполненном зале. Слава богу, пули прошли мимо – не задели ни профессора, ни старшего инспектора Sûreté.

– Да, он должен отвечать за содеянное, – согласилась адвокат. (Тардиф сидел молча, слушал.) – Но он в это время был в невменяемом состоянии.

– Симон ничего не знал, – повторил Тардиф.

– Ваш сын прошлым вечером находился в гостинице. Обслуживал вечеринку, во время которой убили помощницу профессора Робинсон.

– Правда? – Он посмотрел на Лакост широко раскрытыми глазами. – Но вы же сами не верите, что это сделал Симон.