Безумие толпы - Пенни Луиза

– Обязательно.

– Зачем? – спросила Хания у снежинок. Потом подняла голову, открыла глаза и повернулась к детективу. – Так, вы хотите знать, насколько они повредили мою психику. И убивала ли я прежде. Давайте я вам отвечу напрямик. Психику мне повредили так, что «ран не залечить», как говорит ваша ненормальная поэтесса. И да, я убивала. – Она посмотрела на Изабель в упор. – Думаю, вы знаете, что значит и то и другое.

– Знаю.

– Давайте заключим сделку. Я расскажу вам о себе, а вы расскажете мне о том, что меня интересует.

Несколько мгновений Изабель сидела молча, глядя на голые ветки. Только зимой можно было увидеть сразу и лес, и деревья. Убийства, подумала она, – это вечная зима.

– Договорились.

И тогда под шорох, сопровождавший каждый взмах конского хвоста, и шуршание – шшшшш – полозьев Хания рассказала ей о своей жизни.

О том, как ее похитили в возрасте восьми лет, когда боевики напали на ее деревню и сожгли все. В чем ее преступление? Она принадлежит к этническому меньшинству. Ее били, секли, резали мачете. Привязали голой к столбу и оставили так. Еды и воды давали ровно столько, чтобы не умерла. Чтобы мужчины могли ее насиловать. День за днем, ночь за ночью.

Под перезвон бубенцов на санях Хания сказала Изабель, что в двенадцать лет родила. Ребенка у нее забрали.

Она родила в тринадцать и в четырнадцать. И рожала потом каждый год, пока ей не удалось бежать. Исторгала младенцев из своего тела. Некоторых мертвыми. Некоторых кричащими. И больше никогда их не видела.

– Мне говорили, что мясо, которое я ем, – это плоть моих мертвых детей, – сказала она проплывающим мимо соснам.

Изабель чувствовала, что близка к обмороку; она боялась выпасть из саней.

– Но я им не верила, – сказала Хания покачивающемуся крупу Глории. – Я знаю, что они живы.

Сани скользили по безмолвному лесу.

Полозья просили тишины – шшшшш, – а Хания продолжала говорить.

– Как-то ночью меня насиловал совершенно пьяный солдат, потом он стал колотить меня, и мачете выскользнуло из-под его ремня. Когда он вырубился, я смогла разрезать веревки. Времени много ушло, но мне удалось это сделать. – Хания повернулась к Изабель. Ее взгляд был тверд, а голос звучал мягко, почти доброжелательно. – Я его убила. А потом убила их всех. Затем освободила остальных, и мы бежали, захватив мачете. – Она помолчала. – Лагерь охраняли маленькие солдаты, еще дети. – Хания смотрела перед собой на белоснежный ландшафт. – Вы когда-нибудь слышали про браун-браун?[96]

– Non.

– Они похищают детей и превращают их в солдат. Им дают браун-браун. Это смесь кокаина с порохом.

Изабель сделала глубокий вдох, но ничего не сказала. «Господи милостивый, – подумала она. – Господи милостивый».

– И от этого… они перестают… быть собой, теряют человеческий облик, – продолжила Хания. – Когда мы убегали, нас попытался остановить один мальчишка. Я видела это выражение в его глазах. В его глазах – карих-карих.

– И что вы сделали? – прошептала Изабель.

Шшшшш, хлестал хвост Глории воздух. Шшшшш, шуршали полозья по снегу.

– Я ведь здесь, правда?

Почти здесь, подумала Изабель. Какую часть себя Хания оставила на границе?

– В конечном счете мы пересекли границу. И оказались в безопасности. – Теперь Хания улыбнулась. – Но вы не хуже меня знаете, инспектор, что безопасных мест не бывает.

Хания Дауд снова закинула голову, закрыла глаза, и снежинки безмятежно таяли на ее покрытом шрамами лице. Обращаясь к небесам, она сказала:

– Я жива благодаря своим детям. Я должна была выжить, чтобы спасти их. Каждая женщина и ребенок, которых я спасаю, – мои дети.

Изабель подумала, но так и не спросила: не перековала ли Хания Дауд свои мачете на лемехи. Впрочем, она не сомневалась, что ответ ей и так известен.

Хания открыла глаза, огляделась и будто удивилась, увидев густой квебекский лес – лес, состоящий из отдельных деревьев. Затем ее взгляд уперся в Изабель.

– Ваша очередь.

Глава тридцать вторая

Глория остановилась перед бистро, и Хания с Изабель сошли на снег.

Деревенские ребятишки собрались вокруг саней, кому-то хотелось прокатиться, других больше интересовала Глория. Они тянули к ней руки, а она наклоняла голову, и тогда им удавалось погладить ее громадную морду с шелковыми ноздрями.

– Не спешите, – сказал, смеясь, Билли ребятишкам, которые отталкивали друг друга, пытаясь залезть в сани. – Всех прокачу. Обещаю.

Может быть, не было ничего удивительного в том, что дети понимали каждое слово Билли, тогда как родителям приходилось безуспешно напрягать слух.

Глория тронулась с места, встала, пропуская машину, медленно спустившуюся с холма и теперь въехавшую в Три Сосны. Билли прикоснулся к своей вязаной шапочке, приветствуя людей в машине. Но главным образом его приветствие относилось к Мирне, которая, как и дети, понимала его.

Потом под веселый звон бубенцов сани поехали дальше.

– Дед! – прокричали Флоранс, Зора и Оноре минуту спустя при виде Гамаша.

Он шел из обержа назад в деревню и остановился, чтобы помахать им, потом двинулся дальше, сцепив руки за спиной, наклонив голову. Думая.

Хания Дауд посмотрела на дверь, соединявшую книжный магазин с бистро. Потом оглядела длинный зал с балками и дощатым полом – доски были из деревьев, которые когда-то росли поблизости.

Она бросила взгляд на громадные камины в том и другом конце зала, сложенные из камней, что были извлечены из земли неподалеку.

Затем обратила внимание на сидящих в зале мужчин и женщин, включая сумасшедшую поэтессу, и даже на утку, с ее небогатым словарем. На сынов и дочерей Квебека – не важно, местных уроженцев или нет.

Хания Дауд, героиня Судана, слушала Изабель Лакост, которая рассказывала ей, что случилось. В этом самом тихом местечке, в тихой деревне.

Шшшшш.

О пистолете, дуло которого чувствовал ее затылок. О толчке в сторону двери между книжным магазином и бистро. О перехваченном взгляде Гамаша, который сидел в зале, и о мгновении взаимного осознания. Осознания того, что она сейчас сделает. Что она вынуждена сделать.

Она была готова умереть. Чтобы другие люди в бистро – включая Армана и Жана Ги, включая Рут, и Габри, и Оливье – получили шанс остаться в живых[97].

Шшшшш. Однако Изабель продолжала.

Она рассказала Хании о том замершем во времени мгновении, когда она поймала взгляд Гамаша и подумала о своих детях. После чего Изабель собралась и изо всех сил дернулась назад, всем телом ударив идущего следом за ней головореза. Отчего тот на одно драгоценное мгновение утратил бдительность.

Последнее, что видела Изабель, убежденная, что больше ничего не увидит в этой жизни, был Гамаш, который бросился на другого боевика.

Она надеялась, что Гамаш выживет. Надеялась, что выживет Жан Ги. И другие.

Потому что она, ощущая, как рушится мир вокруг, поняла, что ей конец.

Потом она рассказывала о том, чего сама не видела, о чем знала только от других. Как Рут посреди этой неразберихи проползла к ней по полу бистро и взяла ее за руку. Чтобы она, Изабель, не умерла в одиночестве.

Как ее муж, коллеги, друзья дежурили в больнице, держали ее за руку, читали ей.

Хания слушала и думала о том, найдется ли тот, кто будет держать ее за руку, когда придет ее час.

– Вещь прочнее всего, когда она сломана, – сказала она, не помня, откуда взялась эта фраза.

– Да.

Ни она, ни Хания не рассказывали о долгом-долгом пути, о возвращении. Но обе признавали, что эта дорога привела их сюда. К этому мгновению. В этом тихом местечке, в этой тихой деревушке.

Шшшшш.

Героиня Судана оглядела бистро, жителей деревни. Друзей, их семьи. Между ними были маленькие трещинки. Она знала, что это так, потому что видела, как сквозь них проникает свет.