Безумие толпы - Пенни Луиза

Арман встретил Рейн-Мари, Мирну и Жана Ги у бистро.

– Ну и как дела? – спросил он.

Но по выражению их лиц он видел, что хороших вестей они не привезли. Или «хороших» здесь совсем неподходящее слово.

– Пойдем в бистро и там поговорим, – сказал он и, прикоснувшись к руке жены, вгляделся в ее глаза. – Ты не больна?

– Нет, – ответила она, но голос ее прозвучал неубедительно. – Вообще-то, я бы предпочла пойти домой. Хочу просмотреть содержимое последней коробки. Пока дети катаются на санках, в доме будет тихо.

На самом же деле все объяснялось ее трусостью. Она боялась увидеть в бистро Винсента Жильбера, боялась тех слов, которые может сказать ему, боялась того, что может сделать, увидев его. Дом манил своей безопасностью.

– Мне пойти с тобой? – спросил Арман.

– Non, merci, mon coeur[98]. Ты должен выслушать, что они тебе расскажут.

Он посмотрел на мрачные лица Жана Ги, Мирны. Да, ему, вероятно, нужно было их выслушать, но он сомневался, что хочет этого.

Рейн-Мари направилась домой, а они втроем – в бистро. У огня в зале сидели Изабель с Ханией, Рут и Кларой. Они поднялись, когда вошли Гамаш с Жаном Ги и Мирной. Не встала только Рут, которая воспользовалась возможностью и подменила свой почти пустой стакан с виски на почти полный стакан Клары.

– Кажется, вам есть о чем поговорить, – сказала Клара. Чтобы понять, что́ написано на лицах вошедших, вовсе не нужно было быть художником-портретистом. – Почему бы нам не вернуться в мой дом?

– Что? Да у нас лучшие места – прямо перед огнем, – возразила Рут. – Зачем нам в такую метель плестись в твой сарай?

Роза на руках Рут согласно закивала, метнув на Клару уничижительный взгляд.

Клара посмотрела в окно на неторопливо падающие снежинки. До пурги было далеко.

– У меня есть бутылка односолодового.

– У Оливье тоже.

– У меня есть шоколадный торт.

Рут использовала Розу, как указательную палочку, выставив утку в сторону длинной барной стойки.

– Я позволю тебе покритиковать мою последнюю работу, – предложила Клара.

Это заинтересовало Рут более всего остального. Находить изъяны было почти самым любимым ее занятием.

Они двинулись к выходу, и Рут, проходя мимо Армана, замедлила шаг.

– Ты с ней говорил?

– Все улажено. Профессор Робинсон перестанет использовать строки из вашего стихотворения и переправит вырученные деньги в Лапорт.

– Спасибо, Арман, – прошептала она.

У дверей Клара и Рут оглянулись. Хания замерла посреди зала между группами посетителей.

– Ну? – крикнула ей Рут. – Ждешь приглашения шведского короля? Бестолковая задница.

Хания задумалась, потом пересекла зал и присоединилась к ним. Она не чувствовала полной уверенности, но подозревала, что «бестолковая задница» в устах Рут ничуть не хуже Нобелевской премии мира. Хотя не исключалось, что старая поэтесса называет бестолковой задницей шведского короля.

По дороге в маленький уютный коттедж Клары Рут поскользнулась. Хания подхватила ее, не дала упасть. Она вела Рут за руку до самого крыльца, думая, что дело, может быть, не в том, что твою руку кто-то держит, а в том, что чью-то руку держишь ты.

Габри поставил на стол чайник.

– Уже настоялся, как вы любите.

Потом он бросил березовое полено в камин, пошуровал в топке кочергой и ушел.

Белая кора быстро загорелась, свернулась, а угли затрещали и погнали искры вверх по трубе.

Арман разлил чай, а Изабель тем временем начала свой рассказ.

Минута-другая – и Жан Ги, Мирна, Изабель и Арман из приветливого бистро переместились в Судан. Они беспомощно смотрели на привязанных к столбам в грязи девочек и женщин.

Арман так стиснул челюсти, что боялся, как бы не треснули коренные зубы. Но если бы он не сделал этого, его бы точно вырвало.

Изабель продолжала говорить.

Жан Ги видел там своих сестер, свою мать. Анни. Привязанных к столбам. И ему казалось, что он сейчас потеряет сознание.

Изабель продолжала.

Мирна чувствовала, как ремни из сыромятной кожи врезаются в ее запястья, в щиколотки, постепенно врастая в плоть. Она видела приближающихся к ней мужчин. Пьяных. Злых. Видела, как они достают мачете. Она посмотрела на Армана. На Жана Ги. На Изабель. Наблюдающих. И она молила их. Просила помочь.

Весь мир наблюдал. И ничего не сделал.

И когда Изабель описывала, как Хании удалось бежать, убив насильника, Арман разжал зубы.

Когда Изабель рассказывала, как Хания освободила других женщин и девочек, Жану Ги захотелось подпрыгнуть и закричать от радости.

Когда Изабель говорила о том, как беглянки подошли к ограде из колючей проволоки на пути к свободе, Мирна едва не зарыдала от облегчения.

Вспоминая, как мальчик-солдат пытался остановить Ханию, Изабель замолчала.

– Что такое? – спросил Арман. – Что случилось?

– Браун-браун, – выговорила Изабель.

И она рассказала им, что произошло, когда Хании пришлось делать выбор. И как та его сделала.

Наступило долгое молчание, дыхание людей смешивалось с дымком, в камине потрескивал огонь, и в мирном бистро, казалось, мелькали сцены из далекого Судана.

Хания, конечно, была права, подумала Изабель. Безопасных мест нет.

– Изабель?.. – раздался наконец голос Гамаша.

Она посмотрела на него. Даже янтарные отблески каминного огня, игравшие на лице старшего инспектора, не могли скрыть его бледности.

Она знала, о чем он спрашивает.

– Да. Я не сомневаюсь, что Хания Дауд может и снова убить, если от этого будет зависеть спасение чьей-то жизни. Не знаю, героизм это или психопатия, но, кажется, всех невинных мужчин, женщин и младенцев в мире она считает своими детьми. Думает, что должна спасти их. Даже одержима этой идеей.

Несколько лет назад Жан Ги, может быть, и не понял бы этого. Но теперь для него многое стало ясным. Он не сомневался: каждый становится слегка сумасшедшим, когда у него рождается ребенок.

Арман кивнул. Он тоже понял.

Он полагал, что Хания Дауд выжила там, где столько людей сдавалось и погибало, только благодаря ненависти. Всепоглощающей жажде мщения. Но что-то еще более сильное заставило ее двигаться дальше.

Любовь. Любовь к детям. Потребность спасать, а не уничтожать, – вот что поддерживало ее. И до сих пор давало силы для каждого шага, который делала Хания Дауд.

Но убить одного ребенка, чтобы защитить других? Как подобный выбор мог изменить человека? Что стало после этого с Ханией? И не облегчило ли это совершение последующих убийств?

Могла ли Хания Дауд убить Эбигейл Робинсон, чтобы спасти многих мужчин, женщин, детей?

Не задумываясь.

Рейн-Мари налила себе красного вина, вытащила коробку из маленького кабинета, растопила камин и включила гирлянду на елке.

Стивен и Грейси, которая, как теперь предполагала Рейн-Мари, вполне могла оказаться морской свинкой, дремали в спальне. Даниель и Розлин отправились на распродажу в Шербрук, а Анни взяла с собой Идолу и поехала к друзьям в соседнюю деревню.

Анри и Фред лежали, свернувшись калачиком, у ног Рейн-Мари.

Никто не мог помешать ей.

Прежде чем вскрыть последнюю коробку, она села на диван, закинула ноги повыше и принялась неторопливо пить вино, глядя в огонь. За спиной празднично мерцала елка.

Они уберут елку вместе с другими украшениями 5 января. В канун Двенадцатой ночи. Ни она, ни Арман не отличались религиозностью, хотя оба крепко, пусть и по-своему, верили в Бога. Но они любили традиции и каждый год убирали елку именно в этот день – с этой традицией они выросли.

Это был не только канун Богоявления, когда три волхва узнали младенца Христа, но и день избавления от необходимости убирать пылесосом непомерную гору иголок. А также чинить перегоревший пылесос. Снова.

Но пока елка стояла, Рейн-Мари наслаждалась ее ароматом, праздничным убранством, тишиной.