Потерянный кров - Йонас Авижюс

Он взял кувшин с теплым от ее рук ушком и поднес к губам. Теперь она искоса смотрела на него, и он на нее тоже, и глаза обоих улыбались. Он больше не презирал, он жалел ее. Она это знала, хоть не было сказано ни слова. И с благодарностью принимала сочувствие — правда, унижающее ее, но честное, — она понимала: это лучшее, что он может без лицемерия дать ей.

— А-та-та, вкуснота какая, — по-детски радовался он, облизав губы. Подбородок тоже был мокрый, и он вытирал его потной, измазанной в земле рукой.

— Мне тоже нравится вода на хлебных корках, — согласилась Аквиле.

(«Приближается косовица, — сказала прошлый раз Милда. — Вы будете сидеть под суслоном и пить подсахаренную воду на хлебных корках». Я рассмеялся. «Да, да, — сказал я, — мы будем пировать, а другие за нас будут потеть. Ты вообще-то вязала снопы?» — «Ой, еще сколько! На каникулах мать ни дня не оставляла без дела. С пятнадцати лет стала брать с собой к хозяевам снопы вязать. Жарища, пылища, пот разъедает глаза. Казалось, в аду и то легче. А теперь вспомнишь — хорошо было. Просто чудесно. Вот бы посидеть в тени суслона, попивая из глиняного кувшина сладкую водичку на ржаных корках. Но у нее будет уже не тот вкус, Гедиминас…» Да, Милда, дважды ничто не получается одинаково. Вот и твои записочки. Поначалу они были вроде алгебраических уравнений, а последняя — откровенная и нетерпеливая, как крик раненой птицы…

Ах, пусти меня к костру погреться,Не гони на сквозняки дорог.Ледяное камня сердцеСиротку-малютку не поймет…)

— На суслонах помогать не буду, — сказал Гедиминас. — Хочу уйти пораньше — у меня дела в Краштупенай.

— Ага.

— У меня дела, — подчеркнуто повторил он. Наклонившись, поднял со жнивья соломинку, принялся накручивать на палец. — Детьми мы делали кольца из пшеничной соломы и воображали, что они золотые.

Она сосредоточенно смотрит на палец. Он черный, желтая блестящая соломинка впрямь кажется золотой.

— Я очень рада, Гедиминас, что ты вернулся в деревню. Очень рада.

— Правда? Я ведь плохо вяжу снопы.

— Ты хороший человек, Гедмис. В деревне хороших людей мало.

— Хороших людей нет, Аквиле. Есть люди, самые обыкновенные люди.

— Вот и хорошо, что ты обыкновенный. Сколько я тебя помню, ты всегда был не такой, как все. Умнее, выше, чище других. Не смейся, мне так казалось. Я всегда тебя стеснялась, может, даже побаивалась. А когда ты вернулся в деревню, работаешь вместе с нами… Такой же оборванный, вымазанный, как мы…

— …и работник неважный, — со смехом подхватил Гедиминас.

— Нет, почему? Работник как работник. А вот снопы я уж точно лучше вяжу. Хоть в этом-то…

Он смотрит на Аквиле печально и спокойно, как на заходящее солнце.

— Слишком поздно я вернулся на землю. Надо было это сделать до того, как написал тебе любовное письмо. Верно?

— Почему? — Ее голос глуховат, испуган. Пыльное лицо с потеками пота потемнело. — Никогда не поздно вернуться на землю, Гедиминас.

Он не успевает ответить: по жнивью с шуршанием приближается Кяршис, за ним — Маруся и Василь с Иваном. Напились, скручивают цигарки из самосада. Аквиле, взяв опустевший кувшин, уходит: пока мужчины курят, она сбегает на хутор за водой.

— И-эх… — глубоко вздыхает Кяршис, провожая ее взглядом.

Гедиминас давно бросил курить, но его все еще раздражает табачный дым. Отошел в сторонку, составил суслон, сел в тенек и перечитывает записку Милды. Вот ненормальная! Как можно доверять такие письма почте! Забыла, где и в какое время живет… Он не удивился бы, если б копия этого письма очутилась на столе Адомаса. А может, она уже там?

Шуршит жнивье. Шорох все ближе и ближе; это Василь кружит. Зашел за суслон, потягивается, зевает, словно у него одна забота — отправиться на боковую и всласть выспаться. А на самом деле Василя терзает тревога. Уже давно ходит он сам не свой, чернее тучи. Не скалит зубы, не отпускает шуточек, не подмигивает девушкам. На Василе лица нет.

— Что это ты загрустил, Василь? — спросил вчера Гедиминас. — Девушка бросила? Чепуха, найдешь другую. Наши девушки не привередливы.

— Не то, хозяин… — Василь разинул было рот, но не решился, потряс головой и отвернулся. А сегодня утром, пока шли к Кяршисам пшеницу вязать, всю дорогу говорил неясными намеками, за которыми сквозили неуверенность и страх.

Нашлись и такие, кто сразу послушался немцев и записался в армию Власова, сказал он. Генерал обещает восстановить независимую Украину. Но ему, Василю, хорошо было на родине и так. К чертовой матери войну и все обещания немцев, — он еще молод, жить хочет. Гедиминас согласился с Василем, хоть не был уверен, правильно ли его понял. Да, сказал Гедиминас, политика, как шлюха, изменяет, когда ей выгодно. Человек, причастный к ней, лишается принципов и живет одними иллюзиями. Есть ведь такие типы: встречали немцев с цветами, потом спешили с винтовкой гитлеровцам на подмогу, а сейчас без возмущения читают наклеенную ночью на телеграфный столб шифрованную листовку:

С оотечественники!    А рийские        МО шенники             УП отребляют                  РА здоры                       Во вред,                          Л итва                             Е сть                                Н ация                                    И                                       Е динство!

— Хорошо у вас, — слышен голос Василя за суслоном.

— Ну и жарища, — говорит Гедиминас. Василь нравится ему больше других пленных. Наверное, за веселый нрав. А может, просто ближе его знает, чем других. К тому ж Василь научился говорить по-литовски — способный парень, к таким людям Гедиминас неравнодушен. — Ты полежи, — говорит он, — пускай спина отдохнет.

Василь стоит перед ним, чуть наклонясь вперед, словно собираясь опуститься на колени. Кряжистый парень с пригожим смуглым лицом, на котором выделяются крупные яркие губы и густые черные брови.

— У нас пшеницу не вяжут, — тоскливо говорит он. — У нас — прямо комбайном… а уж потом на грузовиках — государству.

— Истосковался по родным местам, Василь?

— У меня мать, три сестры. Отца в тридцать третьем забрали — учителем работал, поддержал мужиков, которые в колхоз не хотели вступать. И девушка у меня была. Красивая. Истосковался, как не истосковаться. По ночам снится, что я дома, гуляю по двору, да вот… — Василь замолк, печально качает головой.

— Вернешься, Василь. Немцы уже проиграли войну. Все вернутся в родные места. Думаешь, германский солдат не хочет домой?

— Простои солдат — ясное дело. Что ему? Такой же человек, как и я. Но пока война кончится… — Василь замолкает; наконец, собравшись с духом, шепотом выдыхает. — Вот бы пересидеть тут, пока Гитлер не лопнет…

— Пересидишь, Василь. Не заберут немцы в лагерь, не бойся. У них теперь другие заботы.

— Может, и не заберут…

— Какая им от вас польза? Тут-то хоть помогаете крестьянам хлеб выращивать. Немцам хлеб нужен, Василь.

Василь опасливо озирается и еще сильней подается всем телом вперед.

— Хозяин… вы послушайте, хозяин, — шепчет он, собравшись с духом. — Плохо у нас в батрацкой. Парни бежать собрались. В лес, к партизанам.

Гедиминас заинтересовался. Заинтересовался, но не больше. Он взглянул на Василя, не понимая, чего тот хочет. («Пусть бегут, разрази их гром, если хотят, а твое-то какое дело?») Но тут же все понял, покраснел и поморщился.

— Чего ты от меня хочешь, разрази тебя гром? — Теперь и он заговорил шепотом, едва сдерживая гнев. — Чтоб я немцам сообщил? Я был лучшего мнения о тебе, Василь.

— Хозяин… — Василь сел на жнивье, обхватил руками колени. Уставился куда-то, на Гедиминаса и не смотрит. Совсем растерялся. — Ну что вы, хозяин… Я же не предатель. Хочу только дождаться конца войны и вернуться домой. Вот и все…

— Так какого ты лешего мелешь чепуху? — сердится Гедиминас. — Пускай бегут, кому нравится, а ты оставайся.

— А немцы?

— Что — немцы?

— Ничего не сделают тем, кто остался? Мстить не будут?

Гедиминас молчит. Вопрос, поначалу ясный, оказался весьма запутанным.

— Ты не мог найти другого советчика, любезный? — цедит он сквозь зубы.

Василь молчит. Лицо такое, словно заглянул в собственную могилу.

И тут Гедиминас находит решение. Сам до конца не верит своим словам, но хочет, чтоб так было.

— Сбежать не трудно, но будет ли вашим ребятам лучше в лесу? — говорит он, успокаивая больше себя, чем Василя. — Стоит ли трогаться с места, пока немцы еще не забирают вас от хозяев? Я не думаю, что у вас много таких, кто, выбравшись из одного мешка, торопился бы залезать в другой. Разговоры разговорами, но если как следует все прикинуть… Нет, Василь, не думаю, что из этого что-то получится. Все так и кончится разговорами, вот увидишь. Здравый рассудок не допустит до глупостей. Ведь таких, как ты, там не один.