Рекламщик в ссылке для нечисти - Полина Бронзова

— Так, всё, — сказал Василий. — Поставим забор из металла. Дайте мне бересту, набросаю эскизы…

Он сделал три наброска, показал их местным и пожалел, потому что всем понравилось разное, прямо до споров, до крика, а кое-кто ещё и хотел внести свою лепту.

— Вот это, что круглеется, пущай будут черепа, — сказала Неждана. — Рогатые! Вона, у тебя тут пики поверху, а будут рога.

— Не-е, — вклинился старик-полевик. — Вона, гляди-кось, будто стебли, а тута пущай листья переплетаются, а поверху цветы. Ты по-моему делай, не по её, она-то на поле почитай и не бывает, а я кажный день хожу. Ей всё одно, какова там огорожа!

Они грызлись, пока не позвали старосту и не попросили рассудить, кто прав.

— А чё тут судить? — сказал Тихомир. — Ясно, черепа сделаем, потому как там костомахи бродят, да и напишем: «Ырка зверь лютый» и «Костомахи в сём месте обретаются». Пущай народ знает.

— Черепа хоть рогатые? — с подозрением спросила Неждана.

— Ить чё это рогатые? Нешто костомахи у нас рогатые? Безрогие…

Ссора вспыхнула опять, теперь ещё громче, потому что присоединился и Тихомир. Пока они спорили, Василий молча выбрал рисунок попроще и пошёл к кузнецу.

Там он задержался: рассказал последние новости, и про Казимира, и про ырку. Кузнец смотрел из темноты землянки и молчал. Что думал, неясно.

Василий вспомнил ещё, что нужны топоры. Уж на что у них было мало рабочих рук, но топоров ещё меньше. Заказал и лопаты: местные работали деревянными, а они казались неудобными.

Когда он собирался идти, кузнец ушёл в темноту своей норы и вынес донные косы. Василий уже о них и забыл. Он поблагодарил, конечно, а потом проклял всё на свете, пока их тащил: на больное плечо не повесишь, в руке не удержишь, прямо хоть цепляй ногой и волоки по земле. Василий делал остановки каждые два шага и орал на всю Перловку:

— И где хоть кто-то, когда человеку помощь нужна?

Перловка молчала, как будто вымерла.

Уже на подходе к воротам он догадался кричать: «Пироги!», и на этот зов тут же прискакал Баламут — рыжие волосы торчком, взгляд жадный, горит, как бы первым успеть. Видно, щёлкал семечки на лавке. Василий тут же сказал, что кричал: «Помоги!», и отправил Баламута за верёвками. Тот скис и ушёл.

Василий отдохнул на камне у родника, прикидывая, увидит ли ещё Баламута сегодня. Тот всё же вернулся с мотком верёвок, недовольный, и стал ещё более недовольным, когда узнал, что ему придётся тащить косы к озеру.

Это он ещё не знал, что расчищать дно тоже придётся ему.

Коса сразу за что-то зацепилась и намертво застряла. Баламут, красный от стыда и натуги, тянул. Водяницы смотрели из воды и смеялись, прикрывая рты ладонями.

— Да коса эта дрянная! — воскликнул Баламут, бросая верёвку. — Кто сказал, что ею дно расчистить можно?

Тут смутился уже Василий. Он рисовал косу по памяти и до сих пор не думал, что ошибся в расчётах, но теперь подумал.

По счастью, на помощь пришёл Мудрик, а там присоединился и водяной, дядька Мокроус. Он толкал из воды, Мудрик с Баламутом тянули, да и вытянули много всякой дряни: небольшой подгнивший ствол, позеленевшие ветки, склизкие полосы жёсткой водяной травы.

— Ну, неужто управились! — возмущённо сказал Баламут, топнул копытом и собирался уйти, но дядька Мокроус его остановил:

— Управилися? Не-е, паря, мы токмо начали!

У Баламута сделалось несчастное лицо, но водяницы его утешили. Сказали, чем озеро чище, тем они красивее. Конечно, не удержались, вышли, показали себя, и стало видно, что спины у них теперь очень даже приятные на вид, белые, гладкие, внизу ямочки. Платья-то на них остались старые, одни лоскуты, а не платья. Баламут пока любовался, и сам не заметил, как расчистил целую полосу у берега. Ради красоты-то чего бы не постараться.

Хорошо ещё, Горыни тут не было. Его б от такой срамоты кондратий хватил.

Василий сидел на траве, наблюдал и размышлял, и как это он поверил, что местные могут задумать какое-то зло. Теперь ему было стыдно. Они и его в беде не бросили, и Добряку сказали сразу, мол, веди сюда жену и дочь, защитим, укроем. И правда стараются — не для вида, не так, чтобы на один раз людей заманить и повеселиться, а свой дом приводят в порядок.

Колдун и про Мудрика говорил, что тот ничего не чувствует, а тот первым догадался, что водяницам плохо в этом грязном озере. Один тут бился, бился…

Василий подосадовал, что сам теперь не работник. Правда, бабка, когда перевязывала его утром, сказала, что скоро и следа не останется, но раны на руке (он осмелился посмотреть) были глубокие, рваные. Ему даже наложили пару стежков, видно, когда он лежал без сознания. Рука вроде не гноилась, но покраснела и опухла, и лишний раз ею шевелить вообще не хотелось. Она болела даже и просто так, без движения. Последнюю ночь он провёл уже у себя дома и спал отвратительно.

Может, конечно, не спалось ещё и потому, что накануне он встретился с колдуном, а потом думал о Марьяше. Он-то ждал, она будет плакать, или ругать его, или вообще упрашивать, чтобы ещё подумал и остался, а она ничего. Сосредоточилась на деле, поставила это выше обид, а про всё остальное ни слова. Как будто не видела, что там обсуждать. Вроде и лучший вариант, а на душе не легче.

И Волка опять взяла к себе. Василий заикнулся было, что сам его станет кормить, а она сказала, ей несложно, а Василий, чем время тратить, пусть лучше подумает, как в Перловку людей зазвать. Ну и вроде взялась только кормить, чего бы Волку просто к ней не наведываться пару раз в день, так нет же, ходит хвостом, как пришитый…

Василий сидел, пока его не закусали комары, потом немного прошёлся туда-сюда. Вдалеке, ближе к другому берегу, строили конюшню или что-то вроде того. За один день, конечно, особо ничего и не построили — расчистили место, начали сколачивать навес. Гришка, свернувшись клубком, спал у брёвен. Ветер порой доносил то стук топоров, то невнятные крики.

Бабка Ярогнева позвала на ужин, опять накормила ухой. А когда Василий шёл домой, заметил суету у дома Добряка: видно, Горыня уже вернулся, привёз его жену и дочь. Любопытствующие набежали, как без того. Из дома слышалось, как старая кикимора ехидно говорит, мол, по такому-то мужу да отцу небось никто и не скучал,