Рекламщик в ссылке для нечисти - Полина Бронзова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так что, Вася, ты не уйдёшь? — спросил Любим. — Оставайся, с тобой вроде как повеселее стало. Я вот уразумел, к чему душа лежит: я, вишь ты, дизайнер. Тут мне и почёт, и уважение, токмо без тебя пока не знаю, к чему бы умение своё приложить. Ещё, значит, у тебя поучиться надо бы.
Василий вздохнул.
— Пока останусь, — ответил он, — но, знаешь, думать нам не о том нужно. Я тут накосячил с ножом этим, и вообще… Мудрика спасать надо. Собраться бы нам всем и поговорить.
— Соберёмся, — впервые за всё это время подала голос Марьяша. — Перевяжем вот тебя, да и соберёмся.
Любим ушёл, чтобы не мешать, сказал, на площади встретятся. Вслед за ним ушёл и молчаливый Деян, и голоса снаружи затихли. Видно, все, кто приходил, чтобы попрощаться с Василием, думая, что он теперь и отправится в свой мир, тоже решили, что им тут делать нечего.
Василий терпел, пока бабка Ярогнева меняла ему повязки на плече. Было, в общем, почти не больно — так, как будто он ссадил кожу. Краем глаза он заметил следы когтей, уходящие назад, к лопатке, с виду неглубокие. Кожа покраснела, припухла, но ничего смертельного.
Поднимая руки, чтобы Ярогневе удобнее было мотать полотно вокруг груди, Василий подумал, что он теперь будет как ведьмак, со шрамами, и пожалел, что нет зеркала. Хотелось бы оценить, насколько мужественно он выглядит.
Подставив лохань, бабка взялась отмачивать тёплой водой повязки на руке. Потянула, и Василию стало нехорошо.
— Ох, лишенько, — всплеснула руками Марьяша, подсела, затормошила его. — На меня гляди! Вася, слышишь? Ничего там и нет страшного, царапинка. Бабушка её смажет, и всё заживёт-зарастёт скорёхонько, следа не останется…
В дом заскочил и Хохлик, зацокал копытцами по полу. Сперва, дотянувшись, поставил на стол кружку, из которой полоскал рот, и тоже решил помочь:
— Ты, Вася, туда не гляди, — посоветовал он. — Ежели Марьяша говорит, что там ничего… А-а-а, да врёт, врёт она! Ты погляди, погляди, рука-то у тебя отваливается, вона косточки белеются, а крови-то, крови!
И хлопнулся на пол у стола. Марьяша хотела пнуть его ногой в кожаном башмачке и не успела.
— Не гляди, Вася! — воскликнула она сердито. — Сам он врёт. Ну, кровь чуть проступила, а косточки зарастут…
— Чего? — спросил Василий, ощущая дурноту. Он хотел и не хотел смотреть.
— Да нешто это косточки! — заругалась хозяйка. — То кора толчёная. Ох, умники, и где вы только берётесь, и как жили, такие тёмные, как ещё ни от какой хвори не померли!.. А ты не гляди, не гляди, ишь, побелел-то весь, я смелее богатыря и не видывала! На девку свою гляди.
Василий тоже мог кое-что сказать и насчёт тёмных, и насчёт столбняка, но какая была альтернатива? Или бабкино лечение, или никакого. Или вернуться домой и пойти в поликлинику по месту прописки, но тогда о помощи Мудрику можно забыть. И о борьбе с колдуном, и о Марьяше. Да ещё, бывает, к такому специалисту попадёшь, что лучше уж бабка с её корой.
Марьяша держала его за свободную ладонь. Бабка возилась с его рукой — что-то лилось, с плеском стекало в лохань, что-то пощипывало, — а он смотрел на Марьяшу, иногда чуть сжимая пальцы.
Взгляд её изменился, раньше она смотрела не так. Раньше как будто к нему тянулась и вся светилась, улыбалась губами, глазами, а теперь отстранилась. Как чужая. И всё-таки пришла и сидела рядом.
Попробуй тут пойми, что делать. Прощения просить? А за что, в чём он виноват? Хотя, если подумать, вроде как обещал жениться. Не предлагал, но и не поправил, когда она его не так поняла.
Вообще по-дурацки всё это устроено, конечно, и как только люди разбираются? Сперва поди пойми, любите ли вы друг друга, потом определись, встречаетесь вы или не встречаетесь, или что это у вас вообще. И не успеешь привыкнуть, женись. Как будто снился приятный сон, и вдруг растолкали, чего-то требуют, а ты со сна и не поймёшь, и вообще, дали бы ещё поспать.
А в этом-то мире, если женишься, так сразу пойдут и дети. Небось тут так положено.
— Что ты, Вася? — с тревогой спросила Марьяша, глядя в его изменившееся лицо. — Нешто так больно тебе? Бабушка уж почитай и закончила.
— Почему жизнь такая сложная? — задал Василий риторический вопрос. — Ну, непростая.
— Где ж она непростая? — не согласилась Ярогнева. — Родился, женился, детей народил, да и помер, куда уж проще. Всё, богатырь, где там рубаха твоя…
Марьяша помогла одеться и ушла. Рубаха была целая, не вчерашняя — видно, Марьяша принесла новую. А может, конечно, это и Мудрика вещь.
Бабка заставила поесть, плюхнула в миску какую-то размазню из овощей, даже и не определить, из чего сделано, но вроде с мясом. И хлеба дала. Хлеб, как и везде в Перловке, был тёмный, плотный, с кислинкой. И вязкий. Василий сперва от такого кривился, а теперь ничего, привык.
Хохлик уже очнулся и тоже полез за стол. Ярогнева и его накормила. За едой он рассуждал, не помрёт ли от ведьмина варева, но при этом уплетал за двоих.
Потом хозяйка ополоснула миски над лоханью, и больше дел не осталось, можно было идти к холму.
Почему-то небо сегодня казалось Василию особенно синим, и каждое облако умиляло, и ветер был приятным, свежим. Пахло скошенной травой и чем-то цветущим, таким сладким, что можно было пить чай с этим запахом вместо сахара. Мир казался огромным, а сам Василий в нём был маленьким, и даже Перловка была маленькой. И казалось, если дождаться порыва ветра и расставить руки, то так и полетишь над этим простором, между зелёным и синим…
— Ишь, рад-радёхонек, — понимающе усмехнулась Ярогнева. — Ежели на волоске от смерти побываешь, жизнь завсегда слаще кажется.
У озера они прихватили Мудрика, а у холма послали Хохлика вперёд, чтобы созывал народ. Василий подсознательно ждал, что Хохлик опять напортачит, но нет. Видно, дело было слишком простым, чтобы его испортить.
Народ сходился к площади. Шёл и Добряк, на которого теперь косо смотрели, и Горыня.
— Вона, срамота-то наша пришла, — ехидно сказала Неждана, указывая на богатыря.
— Стыдобушка, — откликнулась Незвана, и кикиморы захихикали.
Горыня заметно покраснел и остановился в стороне, ближе к бане.
Когда все расселись на брёвнах и лавках, или на земле, или встали там, где хотели, Тихомир ударил по котлу колотушкой, прекращая разговоры, и сказал:
— Ну, думать будем. Выходи, Добряк,
