Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

нужна, докучна? ведь я любила этого человека, но только всегда, всегда, всегда я сама создавала тормоза, преграды для этой любви, мне так всегда нравились эти глаза, это лицо, эти губы, эти руки, как бы я хотела, чтоб снова, как 28 лет назад, потянулись бы они ко мне, его „бегство“ от жизни, от людей, от забот и хлопот житейских — это самозащита, здоровый творческий инстинкт, если бы он так не поступал, он ничего не создал бы, все-таки за это лето я одержала над ним большую победу, мне удалось сломить его сопротивление себе, его страх передо мной, того, что мне единственно нужно — простой человеческой любви, любви мужа и сына, мне не добиться, к чему мне эта унизительная, в сущности, борьба, стоит ли он ее, этот черствый, жестокий, холодный и грубый человек, который исковеркал, сломал, изуродовал всю мою жизнь, всю мою душу, ведь такого страшного, обнаженного эгоизма мне никогда больше не приходилось встречать в жизни, разве только эгоизм его сына может поспорить с ним, может быть, впрочем, все не так уж мрачно, как рисуется в моем пессимистически настроенном мозгу, может быть, к Михаилу нужно относиться действительно как к больному, нервному, перегруженному работой человеку, а ведь нужно было одно — понять, какую тяжелую драму он пережил так недавно, как тягостна была для него неудача с его „главной книгой“, грубейшая критика, недостойное поведение „друзей“, может быть, то, что в эвакуации у него была другая женщина, эта Лидия, не так ужасно, она ухаживала за ним в Алма-Ате, не оставила его в беде в Москве, возилась с ним действительно „как жена“, и я, в сущности, должна быть ей благодарна за то, что она „спасала“ его, и когда в 46 году после последнего удара она отдала ему свою хлебную карточку, я спросила его, любит ли он ее, он так решительно-резко ответил: „Не любил, не люблю, и даже она была мне неприятна!“ — надо было ничего не требовать, надо было действительно дать ему то единственное, что он просил у меня, дать ему покой, дать возможность спокойно работать, ничем не тревожить его, надо было терпеливо ждать и не страдать оттого, что наши отношения не становились сразу такими, как я хотела, но вот этого-то я и не сумела, не могла понять, и в этом моя вина перед ним, непоправимая вина…»

Но с точки зрения материального подхода жизнь начиналась налаживаться. Кой-какие книжки выходили, пьески ставились, народишко смеялся, снова наняли аж целых двоих домработниц, Вера Владимировна обратно поступила в роль секретарши-машинистки, Валю удалось еще раз засунуть в институт…

Правда, воротившаяся Лидия вела себя до такой степени нетактично, что директор книжной лавки писателей осмелился рубануть Вере Владимировне прямиком в глаза, что она-де никакая не жена, а всего-то навсего секретарша. Однако Мишель так крепко поставил наглеца на место, что тот сделался аж сладостным. Но В. В. все равно периодами порывалась горделиво уйти — да только куда сунешься в этих нечеловеческих условиях жизни нашей страны!

«И все-таки, кажется, я это сделаю, я не могу жить с человеком, который так не любит меня, раньше я не могла порвать с ним из-за Вали, и потом я все-таки всегда думала, что я ему как-то нужна, и ведь еще в 37 году, так неожиданно и странно, он вдруг сказал мне, что любит меня и не сможет жить без меня…»

Это за пять дней до громоносного Сорок Шестого.

Хотя еще сестрорецким летом этого порядком страшноватенького года наметилось кой-какое заживление душевных ссадин и царапин:

«Во всем мире нужен мне только он, я вижу и не вижу его старости, даже когда я вижу его седые волосы, его очки, усталое, изможденное лицо — все равно он для меня остается таким, каким был почти тридцать лет назад, — я узнала его глаза, его улыбку (такую редкую, к несчастью), ловлю порой его манеру говорить — и я люблю его, в нем я люблю все наши долгие годы, нашу молодость, наше желанье, люблю в нем всю нашу бестолковую, беспокойную жизнь — и люблю его самого, люблю и жалею, и больше всего на свете хочу подойти ближе к нему, хочу, чтоб он мне открыл свою душу, чтоб стало ему со мной легко и хорошо, и спокойно».

Но геройская эпоха не допустила-таки по-мещански отсидеться от ее грозной поступи.

Дерзкий властелин и после исторического разгрома фашистской гидры не растерял большевистской бдительности. Среди труменов, черчиллей, де голлей и прочей мелочной смеси из королей, президентов, маршалов и министров он не упускал из-под краешка своего орлиного глаза и Мишеля. И побуркивал, чтоб кому надо запомнили: как такое, чтоб «савэтский челавэк накала вайны нэ замэтыл! Ны аднаво слова нэ сказал на эту тэму! Прапавэднык бэзыдэйнасты!»

Дерзкий властелин не прозевал и детский рассказик про сбежавшую из разбомбленного зоопарка обезьянку: «…ны уму, ны сэрдцу… Бэздарная балаганная штука… Только падонки… Хулиган! Балаганный писака!! (Это про заморенного, еле живого, давно и позабывшего, с какого боку улыбаются, Мишеля.) Абезьянке в клэтке лучше жить, чем срэди савэтских людэй!»

Выходило так, что обезьянки в клетке открыли Мишелю его гремучую славу, но и погубила его тоже обезьянка, удравшая из клетки, — чего б ей там было не досидеть до самого его конца?

И через год после капитуляции Японии, параллельно с разбирательствами Нюрнбергского Суда Народов, в том самом дворце, в котором однажды караул устал до такой степени, что больше никогда уже так и не сумел отдохнуть, — в этом самом дворце Мишель был заклеймен как хулиган, подонок, пошлая и низкая душонка, пасквилянт, окопавшийся в тылу, и еще подзабыл, чего всякого такого тому подобного.

С точки зрения материального подхода это обозначало опускание до того самого нищего интеллигента, над которым Мишель когда-то так долго подсмеивался. Ближе к полуночному времени он присаживался с узелком на подоконнике на лестничной клетке, чтоб избежать до крайности неприятного стука в дверь, если вдруг придут его забирать. А в дневной период он пробовал вернуться к рукомеслу: ползая на четвереньках, вырезал стельки из войлока — стелек хватало исключительно на блокадный паек. Не берусь сказать, расшевелили эти стельки в его расшатанной психике сочувствие к косоруким интеллигентам, которые, несмотря на свою производственную никчемность, все равно хочут жить, или ему было в ту пору не до абстрактных гуманизмов.

Автору кажется, что это форменная брехня и вздор, когда многие, и даже знаменитые, писатели описывают разные трогательные