Повести - Исай Калашников

X

Мартын Семенович поднял кружку. Рука затряслась — кружка выскользнула из пальцев, упала. Он поднял ее еще раз, пустую, с яростью отшвырнул. Теперь придется ждать, когда ребята вернутся с болота и кто-нибудь сбегает к холодному ключику. Но не это привело его в ярость — бессилие мучило хуже всякой жажды.

Один раз в жизни с ним случилось подобное. Давно это было, еще в детстве. Подрался со своим сверстником Митькой. Тот Митька был здоровенный парнишка. Не совладал с ним. Свалил его Митька, притиснул к пыльной дороге — не двинуть ни рукой, ни ногой. Держит и смеется: «Куды, замухрышка, рыпаешься!» Если бы ярость могла жечь, он спалил бы Митьку одним-разъединственным взглядом. Задыхаясь, пообещал: «Я тебя все одно побью!» — и побил. Научился у Авдеича, старого кулачного бойца, всем хитростям мордобоя, уделал Митьку что надо — неделю синяками светил. Потом в жизни всякое бывало, но он, мухленький, тонкий в кости, никогда, нигде, никому не позволял прижимать себя затылком к земле. И ни в чем не уступал своим широкоплечим товарищам. Втайне гордился тем, что он может все, что могут и другие.

Пришли Жаргал и Лешка. Веревку, связанную из поясных ремней и лямок рюкзаков, мокрую, в зеленой тине, Лешка кинул под куст. Жаргал поднял ее, повесил на сосновый сук. Молодец он, Жаргал. Не очень расторопный, он всегда спокоен, всегда что-нибудь делает. Странно, но Мартын Семенович рядом с ним как-то сразу успокаивался, обретая уверенность в себе.

— Болото — беда. — Жаргал разложил огонь. — Куда ни ступи — везде по уши вязнешь.

— Не посмотреть ли еще раз горы?

— Горы посмотреть можно, но раз взялись за болото — до конца надо прощупать.

— Полгода будем хлюпаться. — Лешка с тоскливой задумчивостью грыз обгорелый корешок рогоза. Руки, лицо выпачканы в саже; из голенища сапога вылез, свесился угол портянки.

— Ты сегодня умывался? — спросил Мартын Семенович.

Лешка слабо дернул плечами — не то в недоумении, не то протестуя: еще чего, мол!

— Ты иди умойся. И наперед давай уговоримся: мыться каждый день. — Мартын Семенович знал, как быстро опускается, дичает слабый в тайге. Сначала перестает бриться, умываться, потом озлобляется, угрюмеет, теряет интерес ко всему на свете.

— Утки целый день горланят. — Жаргал перебирал, на траве корни. — Ни одну не возьмешь. А будь на нашем месте первобытный охотник, давно бы на костре жарилось мясо. Цивилизация человека равным богу делает и одновременно в беспомощного ребенка превращает.

Схрумкав испеченные корни, Лешка порылся в золе, ничего больше не нашел и лег под рябую тень талового куста.

— Мы ничего не можем, — вздохнул он, — жуем, корни, как поросята. А древние индейцы уток голыми руками ловили.

Может быть, Лешка и не думал никого упрекать, но Мартыну Семеновичу показалось — для него говорит.

— Скажи, какой знающий! Откуда тебе известно, как индейцы уток добывали?

— Читал… Про загадки древней истории. Индейцы и китайцы в древнее время одинаково уток ловили.

— А как?

— «Как, как»!.. Сказал же: голыми руками. — Лешка почесал за ухом, отвернулся, кислый, вялый, разговаривать ему, видать, совсем не хотелось.

— Но все-таки?.. — не отставал Мартын Семенович.

— Что об этом говорить. Ну просто все. На воду, где утки садятся, бросают столько-то тыкв. Сначала утки их боятся, а потом привыкают и тут же, между тыквами, плавают. Тогда индеец берет пустую тыкву, прорезает дырочки для глаз, надевает на голову и лезет в воду. Сам весь в воде, сверху одна голова под тыквой. Подплыла утка — цап ее за ноги.

— Ловко! — удивился Мартын Семенович.

Жаргал зарыл в золу пригоршню корней, сказал Лешке:

— Умываться будешь? Пойдем вместе, грибов поищем. Присмотрите за огнем, Мартын Семенович.

Огонь горел ровно, языки пламени разворачивались лепестками таежного жарка, сухие дрова постреливали алыми угольками. Тысячелетия провел человек у такого вот огня, прежде чем научился заключать тепло и свет в тонкие нити проводов. Многому он научился за эти тысячелетия — хорошему и дурному. Лешка пеняет, что мясом его не накормили, ишь какой! Просить, требовать теперь умеют все, едва на ноги встанут; сам еще ничегошеньки, не сделал, а руку протягивает — дай!

Но, подумав так, Мартын Семенович горько усмехнулся. До чего же он все-таки обессилел, если на мальчишку обиду нянчит. Глупо все это… Не по-мужски. В нем опять всколыхнулась было ненависть к своей беспомощности и боли, угнездившейся в ноге, но тут же улеглась: даже на ненависть не осталось сил. Временами с болота потягивал влажный гнилой воздух, сваливал на одну сторону лепестки огня. Над костром топырилась корявыми ветвями старая кривуля-береза. Нижние листья, подпаленные огнем, свернулись и сухо шуршали. К стволу перевернутым лошадиным копытом прилип серый древесный гриб. Присосался, проклятый, калечит березу, выест все нутро. Упадет она и будет лежать с виду целая, а тронешь — под берестяной оболочкой одна труха. С человеком тоже случается что-то похожее. Взять Антона… внедрился в него, пустил корни гриб-паразит…

Он стал думать об Антоне. Но в уме все время вертелась эта самая оболочка, пустая внутри.

— Берестяная оболочка… Берестянка… — вслух произнес он, стараясь понять, чем это она его притягивает. Ага, вот что… Берестянки можно на болоте поставить. Будто пни торчат… Утки здешние не напугаются, привычны. А надевать берестянку на голову даже способнее, чем пустую тыкву.

Из лесу Жаргал и Лешка принесли три луковицы сараны да полдесятка не первой свежести грибов. Скудность добычи, совсем расстроила Лешку. Мартын Семенович не сразу рассказал им о своей задумке — боялся: ну как примут все близко к сердцу, а на деле ничего путного не выйдет?! Одной порушенной надеждой станет больше. И еще неизвестно, какой тяжестью она ляжет на души Жаргала и Лешки…

Но опасался он напрасно. Выслушали они его без всякого интереса. Кажется, из-за одной только вежливости Жаргал протянул неопределенно:

— Не знаю…

А Лешка, как видно, и вовсе не вник в суть дела, одно уловил — работа предстоит. Спросил:

— Берестянки делать надо?

Без очков видно: шевелиться ему смерть как неохота, вот он и задает дурацкие вопросы.

— Зачем делать? — сказал ему Мартын Семенович с сердцем. — Сами, по-щучьему велению, в воду навалятся… Без вас, один сделаю, только бересты надерите.

Но сам ничего не сделал. К вечеру его зазнобило, ежился у огня, приникал грудью к теплой золе и, пересиливая себя, растолковывал Жаргалу, как делать берестянки, чтобы они держались на воде стоймя, были похожими на пни и чтобы не тонули.