Повести - Исай Калашников

— Ну и молодцы мы с тобой, Антон!

Спуститься вниз отсюда было далеко не так уж сложно, хотя он опять ободрал в кровь руки и ноги, а под конец, метрах в двух от земли, сорвался, больно ушиб колено. Все это были пустяки по сравнению с главным — он жив! Жив! Прямо тут же под самой скалой он лег на упругие ветки стланика, снисходительно прищурился на припекающее солнце. «Понятно, с кем имеешь дело? А тем трем — труба. А мы с тобой, Антон, еще поживем, еще поедим хлебца с маслицем».

IX

Нога горела так, будто ее ошпарили кипятком. Мартын Семенович метался в балагане на мягкой подстилке, глухо стонал. Временами его оставляло сознание, он проваливался в черную бездну, падал, растопырив руки, пытаясь за что-то схватиться, остановить стремительное падение, от которого сердце подскакивало к горлу и перехватывало дыхание; затем вдруг все обрывалось, он переставал чувствовать удары сердца, боль, рвущую ногу, наступало небытие. Когда сознание возвращалось, он видел над собой увядшую зелень листьев на крыше, солнечные спицы, проколовшие балаган насквозь, слышал щебет птиц в ветвях деревьев. Его рука тянулась к свернутой в ком рубашке, ощупывала ее, теребила складки. Рубаха была сухой, как прошлогодние листья: в ней не осталось ни капли влаги; пустой была и кружка. Он припоминал, что последний раз ползал за водой сутки назад. А сколько суток прошло с тех пор, как он остался один?

К вечеру того же дня, когда ушли Жаргал и Лешка, он почувствовал себя хуже. Он думал, что недомогание пройдет, если будет двигаться как можно меньше, не тревожить рану, не расходовать силы. До утра пролежал в балагане, засыпал на короткое время тяжелым, не приносящим облегчения сном. А утром пополз в заросли рогоза, накопал корней. Голода не чувствовал, есть совершенно не хотелось, однако он разделил корни на три равные части — завтрак, обед, ужин — и заставил себя съесть утреннюю норму. Мучила жажда, но поблизости чистой воды не было. Хотел пить болотную; зачерпнул в кружку, глянул — желтая, как густо заваренный чай, с множеством мельчайших живых существ, с отвратительным запахом гнили. Пить ее было нельзя. Мало того, что воняла тухлятиной, — от такой воды можно было в два счета протянуть ноги.

С кружкой в руках он пополз в лес на поиски свежей воды. Перебитая нога волочилась по земле деревянной колодой, цепляясь за кочки, сучья и ветки, причиняла глухую, ноющую боль. Он часто останавливался, лежал, уткнув лицо в траву, ждал, когда боль немного утихнет.

Воду он нашел метрах в трехстах от балагана. Меж камней булькал небольшой родничок. Мартын Семенович сунул в него руку и тут же отдернул — вода была горячей. Набрал в кружку, попробовал на вкус. В ней тоже было что-то от болота, но искать холодный ключ или ручей не было сил. Напился, намочил голову, перед возвращением снял с себя рубаху, погрузил в родник — так он хотел унести с собой как можно больше драгоценной влаги. По дороге к балагану вода из кружки почти расплескалась, и на месте он отжал рубаху, наполнил кружку до краев. Из кружки пил, мокрую рубаху прикладывал к горячему лбу. Ему становилось все хуже и хуже. А воды хватило только до вечера, хотя он экономил каждый глоток. Утром пришлось ползти опять. Путь к источнику и обратно отнял почти полдня; измучился так, что в глазах потемнело и все предметы потеряли объемность, стали плоскими, будто вырезанными из черной бумаги, но зато он намочил и рубашку и полотенце…

Сейчас воды снова нет ни капли. Без воды ему не жить. А жить надо! Надо! Ребята теперь уже далеко. Они выйдут к людям. Люди придут за ним. Они будут спешить. Спешат к живому. У мертвых — целая вечность. Только живые могут и умеют ценить время. Чтобы жить — надо спешить. Надо спешить…. А он не двигается, врос в постель, будто валежина в землю.

Непослушными руками собрал в рюкзак рубашку, полотенце, кружку, пополз. Каждое движение давалось с большим трудом. Теряя сознание, он лежал неподвижно, вцепившись пальцами в траву. Очнувшись, снова полз. Вскоре он уже и забыл, куда, зачем ползет; в сознании осталось только одно: надо двигаться, двигаться… Хватаясь за ветви кустов руками, он волоком подтягивал свое огрузневшее тело, ощупью находил другую ветку, снова подтягивал. Когда сознание совсем уходило, руки разжимались, опускались, голова безвольно падала на траву. Лежал мертво, неподвижно, но немного погодя руки слепо тянулись вперед, нащупывали ветку…

Последний раз потерял сознание у самого родника. Руки протянулись вперед, коснулись родника, взболтнули воду и замерли. Лежал так долго. По гладкой лысине сновали муравьи, ползали зеленые лесные мухи, в кустах цвикали примолкшие было пичуги — человек уже не внушал им страха. Когда, наконец, он приподнял голову, взгляд его воспаленных, затуманившихся глаз не сразу стал осмысленным. Он уставился на булькающий родничок, будто не понимал, как здесь очутился. Зачерпнул ладонями воды, припал к ней ссохшимися губами. Вода обжигала рот, стекала по подбородку, застревая крупными каплями в щетине редкой бороденки. Утолив жажду, оперся на локоть одной руки, другой стал плескать воду в лицо, на волосатую грудь, на лысину. Вертел головой на короткой жилистой шее, стонал и охал, продолжая плескать, пока не изнемог. Обессиленный, но в полном сознании опустил голову на камни, нагретые солнцем, закрыл глаза. Боли в ноге уже не было: удесятеренная, она растеклась по всему телу, охватила его огнем и жгла, жгла с неубывающей силой. В голове беспрестанно позванивали колокольчики, что-то шумело и потрескивало. Мысли были вялые; они вертелись вокруг каких-то пустяков, глупых, вздорных, совсем ненужных. Больше всего почему-то думалось: закрыл Жаргал дверцы самолета или оставил так? Если дверцы открыты, машина поржавеет быстро: сыро на болоте-то. И сам он понимал никчемность этих мыслей, они заслоняли что-то куда более важное, позарез нужное. А что — вспомнить никак не мог. И не мог никак заставить себя вспоминать. Только начинал напрягать память, мысль сама собой переключалась на другой пустяк. «Умру я», — подумал он равнодушно, как о чем-то постороннем, незначительном; вслух повторил:

— Умру.

Голос прозвучал хрипло, чуждо. И эта хрипота, и это равнодушие испугали его; он как-то сразу встряхнулся и тут же припомнил: надо посмотреть, перевязать ногу. Сейчас это самое главное. Не хочется двигаться, бередить рану, дразнить и без того озверевшую боль (потому-то мысли увиливают к пустякам), так бы и лежал, не двигаясь, не открывая глаз. Но надо подниматься, двигаться. Человек живет, пока двигается.

Опираясь на руку, он сел. Все потемнело перед глазами, звон колокольчиков в голове превратился в бумканье огромных колоколов. Он посидел с закрытыми глазами, переждал немного и полегоньку, с передышками распеленал ногу. Она вздулась, покраснела, натянутая кожа глянцево поблескивала, как синтетическая пленка. Мартын Семенович плеснул на рану воды из родника и заскрежетал зубами от невыносимой боли.