Рижский редут - Далия Трускиновская

До меня не сразу дошло, что этот человек стоял ко мне спиной. Я ведь и видел его всего одно мгновение.

Вряд ли служащий господина Вейде станет вести наблюдение, глядя в противоположную сторону. Таких гениев, у которых глаза на затылке, рижская полиция, кажется, не держала. Однако человек, слоняющийся поблизости от Малярной улицы и от немецкого театра с его странными постояльцами, в любом случае был мне подозрителен. Я решил сделать небольшой круг и зайти на Малярную со стороны Большой Кузнечной.

Хожу я быстро, расстояния в Риге невелики, и я оказался в том месте, где Малярная утыкается в Большую Кузнечную, очень скоро.

Мой загадочный лазутчик в длинном одеянии (в коем я наконец-то признал гаррик с многоярусным воротником) переместился поближе к моему дому. Он шел медленно, разглядывая стены, окна и двери, насколько позволяло слабое освещение. Оказавшись перед моей приметной дверью, он постоял несколько и, взойдя по двум ступенькам, постучал.

Тут от стены противоположного дома отлепились две фигуры. Они прятались за выступом. Дома в Риге хоть и старались строить по линеечке, но старые здания стояли криво, которое выдавалось вперед, другое отступало назад настолько, что можно было установить у входа каменную скамью, совершенно не мешавшую прохожим.

Ночного посетителя в длинном гаррике схватили сразу с двух сторон. И он закричал.

Это был женский крик!

Еще не поняв умом, но неким шестым чувством догадавшись, кто это может быть, я побежал на выручку.

Я по внутренней своей сути не боец. Боец у нас Артамон – ему только дай волю. Драться умеет и Сурок. Они намедни хвалились, что переняли у англичан какие-то удары их кулачного боя, нарекаемого бокс. Я ни у кого и ничего не перенимал. Весь мой боевой опыт – это беспорядочная стрельба по туркам во время морского похода. Но сейчас некогда было жалеть о прорехах в своих знаниях. Совершенно не беспокоясь, чем кончится мое вмешательство, я подбежал к полицейским соглядатаям, увлекавшим жалобно восклицавшую жертву прямо мне навстречу.

– Пустите ее, пустите! – закричал я по-немецки, вцепившись в руку захватчика и отдирая ее от вскрикнувшей добычи.

Результат был таков, что ее отпустили, но попытались поймать меня, потому что я-то им и был нужен. Узнать меня было несложно – я оставался в матросском наряде, да и небритое лицо мое освещал фонарь, подвешенный у дверей герра Шмидта. Но я увернулся от соглядатаев и кинулся наутек. С криками «Стой, герр Морозов, стой!» они за мной погнались.

Бегаю я и теперь неплохо. Тогда же я понимал необходимость увлечь за собой полицейских и даже готов был, высунувшись из-за угла, показать им длинный нос – лишь бы они забыли окончательно о своей пленнице. И я действительно заскочил за угол, но тут раздался выстрел.

Я пробежал еще несколько шагов, заскакал на одном месте, поворачиваясь, вернулся к углу, выглянул – и увидел, что один из соглядатаев лежит лицом вниз, другой же склонился над ним, а фигурка в гаррике и французской шляпе держит двумя руками только что выстреливший пистолет.

Клянусь, я в тот миг не только подумал, но и произнес вслух:

– О Господи, нам только этого недоставало…

Она, не опуская уже бесполезного пистолета, стала отступать в сторону улицы По-Валу, а я помчался что было духу к Бочарной, чтобы обогнуть квартал и перехватить ее, пока она еще чего-нибудь не натворила. Мне это удалось, и я нагнал ее, когда она, опомнившись, шла по ночной улице к Большой Песочной.

– Натали, Натали! – позвал я.

Она резко обернулась и воскликнула:

– Сашенька!

Мы устремились друг к другу, обнялись, и ее пробила крупная дрожь – держа ее в объятиях, я ощущал трепет и сжимал свою бывшую невесту все теснее.

– Я убила его, я убила его… – шептала Натали. – Я не хотела, ей-богу, не хотела…

Похоже, она была права или почти права. Будь рана легкой, полицейский служитель, склонившийся над поверженным, уж что-то бы ему говорил, а тот отвечал. И уцелевший полицейский, убедившись, что товарищ жив, преследовал бы меня изо всех сил.

– Нет, нет, что ты, этого не могло быть, – кинулся врать я. – Пуля ударилась в руку или в ногу, задела кость… может, ребро задела, да, скорее всего, ребро!.. От боли он лишился речи, но он жив, не бойся, как еще жив! Он уж, наверно, на ноги поднялся… идем скорее…

Следовало убраться подальше от Малярной улицы. Услышав выстрел, мои любознательные соседи наверняка выставились в окошки и переговариваются с уцелевшим соглядатаем. А может, и не рискнули – любопытство любопытством, но раз уж на улицах во время войны ночью начали стрелять, не схлопотать бы заблудшую пулю прямо в дурную голову…

Я буквально тащил на себе перепуганную Натали, я заставлял ее бежать, она же мне что-то взволнованно толковала про Луизу, да я не понял. Я прислушивался к ночным шумам и звукам, и при каждом намеке на опасность прижимал Натали к шершавым стенкам домов, чудом находя в них ниши, в которых располагались двери, и закрывал невесту собой. Пятна света от фонарей мы проскакивали, как если бы свет этот обжигал нас.

Каждый встречный, спешивший по своим делам, казался мне соглядатаем, предателем и самим Иудой. Ибо, будучи спрошен частным приставом Вейде, исправно опишет странную пару, что бежала ему навстречу едва ль не в обнимку – матроса и маленького господина в длинном гаррике. И опишет так, словно повстречал их в ясный полдень, а не ночью, во мраке.

Я опомнился уже перед Пороховой башней. Мы были совсем близко от ее жилища.

– Ступай к себе, – велел я. – Ступай и больше никуда не выходи!

– Нет, – отвечала она, прижимаясь ко мне, – я не пойду туда, я боюсь, там ведь та женщина…

– Какая женщина? – спросил я.

– Женщина, которую привела Луиза. Она немка, я ни слова не понимаю! Она лежит там, наверху, уже больше недели, лежит полумертвая, Луиза постелила ей на полу, я ничего не понимаю… Саша, я ее боюсь!

– Ту женщину?

– Нет, Луизу! Она все время куда-то уходит, а я сижу дома, в углу эта женщина, она хрипит, тебя нет, Саша, что случилось? Почему ты не приходишь?

Речи Натали были довольно бессвязны, но экстракт их оказался таков: накопилось столько вопросов и столько поводов для страха, что невеста моя вздумала самостоятельно меня отыскать.

О деньгах она молчала, а ведь именно этих расспросов я и боялся. Я прекрасно помнил, что должен принести ей кучу денег – или же вернуть драгоценности.

Остальное выглядело так. Мусью Луи, прекрасно игравший свою роль, с каждым днем делался все мрачнее и даже позволял себе плохо обо мне отзываться, поводом для этого стали деньги, которые я все никак не мог принести. Натали сперва изумилась этому, потом сделала своей «камеристке» несколько замечаний, наконец, прикрикнула. Мое отсутствие стало ее тревожить – ей все более казалось, что я попал в беду. Мусью Луи, успокаивая ее, сказал, что я, верно, днюю и ночую в порту, где теперь столько суеты. Сам он повадился исчезать, оставляя Натали совершенно одну, и бедняжка не знала, на что себя употребить. У нее не было даже рукоделия.