Годы нашей жизни - Исаак Григорьевич Тельман

из музейных коллекций и прихватили на память кое-что из старинного оружия. К счастью, их постой оказался недолгим и сравнительно не очень опустошительным. Фронтовые части и штабы в Житомире не задерживались.

Город поступил в распоряжение оккупационных властей под началом генерал-комиссара Клемма. Подчиненные не удивились тому, что среди первых поручений генерал-комиссара было задание представить информацию о местном музее, его фондах, разыскать хранителя. Их шеф слыл знатоком искусства, любителем живописи. А вскоре Клемм самолично явился в особняк барона де Шодуара. Вслед за ним, высоким и бравым, катился круглый шарик на тоненьких ножках — переводчик из бывших петербургских купцов.

Клемм был вежлив и нетороплив, обошел все музейные залы, надолго задержался в картинной галерее. И, закончив осмотр, сообщил хранителю, что берет музей свою личную опеку. И потом дважды в неделю с немецкой пунктуальностью, в одно и то же время, он приезжал сюда. Как всегда, он был предельно вежлив с хранителем и его помощницей и даже сторожам адресовал легкий кивок.

Всеволод Ильич не питал по этому поводу никаких иллюзий. Но ни в потухших и оттого казавшихся еще более серыми глазах Бруховского, ни на его худом, желтоватом лице Клемм не прочитал ничего, кроме усталости. Между тем в сознании этого человека рождались дерзновенные операции, как под самым носом у оккупантов вывезти музейные ценности. Единственным отдыхом и утешением для Бруховского стало мысленно представлять себе осуществление своих планов.

В доме на Пушкинской, который квартирмейстеры и интенданты приготовили генерал-комиссару для жилья, Клемм увидел аляповатые натюрморты и морские пейзажи. Они раздражали Клемма, было приказано снять их. Но вид голых стен тоже неприятен глазу. Клемм уже прикинул, как десяток-два больших полотен — французских, голландских, русских — изменят облик комнаты. Как всегда неторопливый, он показал хранителю, что выбрал.

У Всеволода Ильича задрожали ноги. Ему показалось, что он не может сдвинуться с места. Путались мысли, он беспрерывно повторял про себя два слова: «Это конец...» Завтра в полдень Клемм напишет расписку о получении во «временное» пользование пятнадцати картин, сверив при этом все названия по блокноту, который всегда лежит у него в боковом кармане мундира.

Маска, которой оккупационные власти прикрывались первые недели, сброшена. «Новый порядок» вступил в действие. Первые виселицы... Первые списки расстрелянных по подозрению в связи с партизанами... Облавы на коммунистов и евреев. Первые кварталы, обнесенные колючей проволокой... До музея ли тут?

Тишина в залах гнетет Бруховского, его помощницу Марию Белан, музейных сторожей. Эти стены давно не слыхали человеческих голосов, только по-прежнему здесь появляется Клемм, как всегда сдержанный и неторопливый.

Он проходит по знакомым комнатам, почти ни на чем не задерживая взгляда, лишь в картинной галерее останавливается надолго. Сначала обойдет залы, словно желая убедиться, что все полотна на месте, потом вернется к итальянцам и, начав с мадонны, которая в глубокой скорби обратила к нему воздетые руки, переходит от картины к картине. Хранитель молча следует за генерал-комиссаром. Он уже давно заметил, какое у Клемма выражение лица, когда, рассматривая хорошо знакомое ему полотно, вдруг достает из кармана блокнот, где четким, ровным почерком записано и пронумеровано все самое ценное в коллекции. В такие минуты Бруховский готов задушить эту тварь, со всей ее деланной вежливостью, неторопливостью, холодным спокойствием. Хранитель догадывается, что эти посещения Клемма, тщательный осмотр картин, книжка с записями неспроста. Но что именно задумал генерал-комиссар?

Каждый раз, придя в музей, Клемм прикидывает, как должен выглядеть его особняк с картинной галереей. У него здесь будет свой Дрезден. Разумеется, небольшой, но во всяком случае из вещей первоклассных. И главное — собственный. Конечно, имей он возможности Геринга... Но разве эта свинья понимает толк в картинах?

На днях он делал доклад рейхскомиссару Коху. Фраза, которую сказал ему Кох на прощание, могла иметь только один смысл: нужно обосновываться в Житомире надолго, возможно на всю жизнь. Значит, нужно начинать!

Давно музейные залы не видели такого количества людей. Осенним утром сюда прибыли солдаты и команда пленных. По приказу Клемма особняк должен быть немедленно освобожден. Картины, скульптуры, старинный фарфор приказано перенести в резиденцию генерал-комиссариата. Поручить это солдатам и предупредить, что за каждую вещь они отвечают головой. Все остальное сотрудникам Бруховского убрать в пустующий дом на Старовильской улице, Для этого выделена команда пленных.

За какой-нибудь час-полтора музей был разорен. Помощница Бруховского Мария Белан горько плакала, старики сторожа Супник и Козачук тоже не сдержали слез, а Всеволод Ильич носился по комнатам. Сейчас не до слез! Нужно было спасти все, что можно. Он хотел сказать об этом пленным и не решился. Какое значение имеет разгром музея по сравнению с кровавыми трагедиями, свидетелями которых были эти люди!

Клемм приехал проверить, как идут дела. Офицеры суетились у грузовиков, и кому-то из солдат досталось за то, что разбито стекло на гравюре. Пленным никто не грозил, что им снимут головы или сдерут шкуры за какую-нибудь порчу. Они понимали: фашистам в высшей степени наплевать на все эти коллекции природы и истории края. И из чувства внутреннего протеста против этого разорения, и из сочувствия четырем немолодым людям, хлопотавшим над экспонатами, пленные переносили и складывали остатки музейного имущества так тщательно, словно с ним связана часть их жизни.

Воспоминания о худых, заросших, одетых в обноски людях, которые, стараясь ничего не потерять и не разбить, тащили на себе музейную утварь, не раз будут возникать перед Всеволодом Ильичом в часы тяжелых раздумий. Чего он добился в своем стремлении спасти музей, который десятилетиями создавал вместе с уже покойными товарищами Бжезовским, Канцеровым, Антоновым? Особняк перестраивается для генерал-комиссара. В руках Клемма все богатство. А остатки, которые удалось снести на Старовильскую улицу... Кому они нужны? И вообще нужно ли все это, когда льется кровь и от рук фашистов гибнет столько людей?

Бруховского мучили сомнения. В Волынских лесах есть партизаны, в городе — подпольщики. Расстрелы и казни не запугали их, они действуют: взорвали электростанцию, подожгли нефтебазу, организовали крушение немецкого эшелона. Не среди ли подпольщиков и партизан его место? Ведь он знает всю Волынь — леса, рощи, перелески, — как улицы Житомира. Он еще не так стар, чтобы сидеть, выжидая подходящего момента для действия. Может быть, он вообще не прав в самом главном. Наверно, должен теперь думать не о музее, не о коллекциях, а о людях.

Семья Бруховского давно прячет в своем домике на житомирской окраине женщину