Дверь с той стороны (сборник) - Владимир Михайлов

Нарев вздохнул.

– Нереально, – согласился Петров. – Теперь позвольте сделать отступление. Признаете ли вы, что Закон общества не должен противоречить законам природы?

– Ну, разумеется, – сказал Нарев уверенно.

– А какой из законов природы имеет сейчас для нас наибольшее значение?

Нарев попытался догадаться. Закон сохранения энергии, что ли? Но вопрос, видимо, был риторическим, потому что Петров тут же сам и ответил:

– Закон жизни, ее ценности, неприкосновенности и продолжительности. Каждый из нас должен прожить столько, сколько отпущено ему природой и ни секундой меньше. Никто не должен стать жертвой каких-либо катастроф, неполадок, недоразумений или несогласий. Будете ли вы возражать?

– Нет, – ответил Нарев. – Нет, нет!

И в самом деле, тут-то уж возражать было нечего. Их здесь тринадцать. Со смертью последнего кончится все: лишь безжизненный корабль будет бродить в пространстве, бродить не год, не два – миллионы лет. После них не будет никакой жизни. И цель людей – жить так, чтобы это случилось как можно позже.

– Я рад, – сказал Петров, – что в этом вопросе мы являемся единомышленниками.

– Я тоже, поверьте. Хотя…

– Разрешите мне продолжить. Эти взгляды на сущность и цель нашего общества уже сами по себе подсказывают нам основные законодательные идеи. Жизнь зависит от целости и сохранности того мира, в котором мы обитаем. И всякая попытка нарушить исправность этого мира должна быть признана тягчайшим преступлением.

– Это так.

– Поскольку мы можем существовать лишь внутри этого мира, всякая попытка выйти за его пределы должна быть наказана.

– Вы полагаете, что кто-то…

– Я опасаюсь многого – хотя бы приступа клаустрофобии у любого из нас.

– Что же, предосторожность будет не лишней.

– И наконец, поскольку наше благополучие возможно лишь в устойчивом обществе, всякие посягательства на образ жизни должны быть признаны антизаконными и соответственно наказываться.

– Да, – сказал Нарев. – Это очевидно.

– Итак, из этого мы и будем исходить.

– Однако…

– Вы в чем-то сомневаетесь?

– Это не сомнения, но… Закон природы, вы сказали. Природа – это и любовь, и дети… А это в наших условиях сложная проблема. Или вы предполагаете, что это можно как-то… регламентировать? Я думаю, что такой выход был бы наилучшим.

Нареву очень хотелось сейчас, чтобы его собеседник, человек, видимо, многоопытный и умный, наделенный спокойствием, какое приходит с возрастом, – чтобы он улыбнулся сейчас и, стряхнув пепел, успокоительно молвил: «Ну, тут, мне думается, проблемы и нет – почему же вам не любить одному другого, если уж так получилось!» Но Петров этого не сказал.

– Тут регламентировать сложно, – задумчиво произнес он. – Вы ведь понимаете, – я сужу, как лицо незаинтересованное. Речь идет не только о форме взаимоотношений между людьми, но и о будущем всего нашего маленького человечества. Мне лично кажется, что совершенно исключать то, о чем вы говорили, нельзя: это могло бы привести к нежелательным психическим реакциям. Человек должен вести естественный образ жизни, не так ли?

– Согласен, – сказал Нарев, оживляясь. – Но беда, как вы знаете, в соотношении…

– Закон исходит из опыта, – проговорил Петров. – Он не изобретает новых отношений, но утверждает уже возникшие, подсказанные жизнью. Может быть, в наших условиях жизнь породит какие-то новые формы? Существовала же на Земле, скажем, групповая семья…

Нарев взвился. Петрову легко говорить об этом!

– Нет уж! – сказал он решительно. – С этим я никак не смогу согласиться. Да и никто… Мы воспитаны на планетах Федерации в определенных условиях и традициях – и давайте не станем отходить от них. В том мире, который нас породил, существуют моногамные отношения…

– Безусловно. Хотя вообще-то Федерация объединяет планеты, как вам известно, с условиями и традициями, порой весьма непохожими. Скажем, Ливия, ваша родина – если не ошибаюсь, общественное устройство там следует традициям, давно уже признанным нежизненными, где инициативе каждого человека отводится роль, чрезмерная в нашем понимании… Однако оставим это. Значит, вы считаете, что наше законодательство должно быть преемником основных правовых норм Федерации? Иными словами, то, что считается преступлением, скажем, на Земле, будет являться им и у нас?

– О вашей специфике вы уже говорили. А в остальном… А вы думаете иначе?

– Нет, – сказал Петров, – отчего же. Но чтобы наша правовая и этическая общность с Федерацией ощущалась лучше, нам следовало бы карать и за преступления, совершенные на Земле и планетах.

– Выходит, закон получит обратную силу?

– Вы ведь говорили о суде над экипажем? Если закон не будет иметь обратной силы, вы не сможете предъявить им никакого обвинения. Но если мы признаем все законодательство Федерации, то порядок соблюдается: эти законы не прекращали действия, и оно распространяется и на нас.

– Ах, вы так полагаете… – пробормотал Нарев.

– Иначе получится, что окажись у нас на борту – простите за фантастическое предположение – человек, совершавший преступления где-то на планетах, он получит у нас, так сказать, право убежища. Нужно ли нам это?

– Нет, – медленно сказал Нарев. – Думаю, что нет.

Неожиданное молчание легло – словно бы каждый боялся произнести следующее слово. Потом Петров вздохнул.

– А может быть, – проговорил он негромко, – пусть оно будет, это право убежища? Надо ли карать человека за прежние грехи, если он не повторяет ошибок?

Нарев пожал плечами.

– Давайте подумаем над этим еще, – предложил Петров. – Без излишней торопливости, основательно, чтобы законы были пригодны не день и не год… Я ведь хотел лишь сказать, что принцип преемственности по отношению к Земле кажется мне основополагающим и необходимым, поскольку сам принцип власти, если подумать как следует, унаследован от Земли.

Да, черт возьми, это было так. А власть, как никак, сейчас была у Нарева.

– Наверное, вы правы, – сказал он.

Петров кивнул, поднялся, вынул очередную сигарету, но вместо того, чтобы закурить ее, поглядел в глаза Нареву, медленно разминая в пальцах длинный цилиндрик. Он глядел странно – и удовлетворение было в его взгляде, и, где-то на самом дне – жалость. Он уже вышел, и дверь затворилась за ним, а Нарев все еще стоял, как бы продолжая ощущать этот взгляд и пытаясь понять его смысл. Потом ему показалось, что он понял, и глубокая морщина перечеркнула его лоб, как перечеркивают целый абзац, и описанные в нем события, мысли и чувства сразу перестают существовать.