Русский Париж - Елена Крюкова

«Алиночка! Любовь моя!

Милая ты моя девочка. Я сейчас согрею твои ножки. Им холодно под землей. Боже, как ты замерзла! Сейчас, сейчас я отогрею тебя. Перелью в тебя все дыханье свое. Хочешь, я брошу в камин все свои рукописи? Сожгу все написанное мною, лишь бы ты согрелась. Счастье мое! Я не верю, что тебя гложут черви. У тебя такие шелковые волосы, и я наматываю их на палец. Погляди на меня! Хоть один только раз! Ярче майского дня… чудный блеск твоих глаз… Тебя ребенком пытались украсть цыгане. Ты смутно запомнила это: тебе было тогда два года. Два годика всего! Они схватили тебя, такую хорошенькую, с личиком, выглядывающим из-под кружевного чепчика, — прямо из саночек, когда твоя мать на миг отвернулась, заболталась с подругой… Ах, зимний рынок в Туле, и свежая рыба на возах, и сушеные грибы, и поземка вокруг шнурованных сапожек! И варенье, варенье в огромных банках — вишневое, смородиновое! Пряники, конечно. Как же без пряников. Самовары в жестяных рядах! Цыганка, старая цыганка выкрала тебя из санок, а мать обернулась уж поздно, да на весь рынок заорала, заблажила: «Девочку украли!.. Доченьку утащили!..». Городовые бежали со свистками… А старая огнеглазая цыганка несла тебя сквозь поземку, сквозь серебряную пургу, приговаривала: ах, девочка, да какая славная, за тебя возьмем выкуп, проследим, где твоя мамка живет… А нет — так воспитаем цыганкой!.. гадать будешь, красть будешь, танцевать, монистами тряся, на площадях будешь… Ты говорила мне, смеясь: помню горбоносую старуху, помню звон бубенцов!.. и снег шел, помню, — а больше ничего…

Больше ни-че-го.

Деточка моя! Чувствую твои руки за моей шеей, за спиной. Как ты обнимала меня! И я так — тоже — никогда — никого — не обнимал. Все говорят о близкой войне. Мне все равно, будет война, не будет; если будет — так даже лучше, я смогу умереть быстрей, меня убьют, и я сразу буду с тобой. Здесь, на земле, я — лишь тень тебя. Ты не под землей, моя любовь! Ты — в облаках. И я — лишь тень от облака. Для меня нет солнца на земле; ты — мое ночное солнце. Ты светишь мне в Раю. Я не сознавал, что ты мой Рай; когда Рай поднялся, как ковер-самолет, в поднебесье, я понял, что потерял. Франция ли, Англия, Рио-де-Жанейро, Монтевидео, Шанхай, Харбин, Нью-Йорк, Буэнос-Айрес — все равно на земле перед диким, черным ужасом: тебя нет рядом.

Ты — моя Россия. Моя юность. Я иду в полях, по меже, через толщу колосьев, мне улыбаются васильки, и я вижу — вся в солнечном свете, как в круге иконописной мандорлы, ты идешь мне навстречу, и пот у тебя над верхней губой, и ты слизываешь его, как мед. Я беру тебя на руки и так несу тебя через рожь. Шепчу тебе: любимая моя! Вот так бы нести и нести тебя — до самого смертного часа…

Ангелы летают везде. Над всею землей. Если ты полетишь над Россией — благослови мое поле с юными васильками. Незримо войди в деревянную деревенскую церковь на обрыве, над рекой, встань рядом с подвыпившим батюшкой — и, невидимая, легкая, отслужи молебен: за мой упокой. Я скоро умру. Жизнь кончена. Но в ней была ты, и поэтому тебе, единственной, девочка моя, я говорю — и ныне, и присно, и во веки веков: Россия, я люблю тебя».

Серая хмарь над Копенгагеном. Такая тишина в замке Хвидер — в ушах ломит.

Голуби жмутся к карнизам. Дождь все не может родиться.

Рука замерла над страницей. Тетрадь развернута, и это не дневник: большое, бесконечное письмо в вечность. Кто это прочитает? Дети? Внуки? Племянники?

Наследников много. У них еще большая семья. Но старые бумаги ведь обычно сжигают.

Нет, ее дневник не сожгут; ее дневник обтянут драгоценной телячьей кожей, уголки закуют в кружевное золото и чеканную медь — и будут передавать из поколенья в поколенье, и чьи-то неведомые внимательные глаза остановятся на строчках. Вот на этих строчках.

«Милый мой Ники, милый братик, солнышко мое. Я молюсь за твою бессмертную душу каждый день и каждую ночь. Проходит время, идет за годом год, а ты для меня все такой же, каким был когда-то: красивый, золотой, молодой. Ясные голубые глаза, пушистая бородка. Ты был слишком добр, мое золото, для жестокого, мрачного мира. Наша матушка родила тебя ангелом — а надо было родить просто человеком. Все обвиняют тебя сейчас в том, что ты, царь, император огромной и славной империи, не удержал ее вожжи в руках; и говорят: слабый, безвольный, малодушный, неумелый.

Милый! Они тебя не знают. Я тебя знаю, я. Ты сильный, и душа твоя прозрачна, как горное озеро. И доброта твоя безмерна: она не для этого света. Ты рожден Ангелом — мать зачала тебя по молитве, когда молилась за душу своего безвременно погибшего жениха, русского цесаревича. Ты родился, и в его честь она тебя назвала. Кто знал тогда, что на нашу долю выпадут испытания, жесточе которых еще не бывало в подлунном мире?

Солнце ясное, Ники, сияющий Ангел! Я верю — наступит день, и Православная Церковь возвеличит тебя, возведет во святые. И все пребудут ангелы: и Аликс, безропотная жена твоя, и девочки твои, и единственный сын твой, цесаревич Алексей. Только я уже не увижу тех икон; и не придется мне на них молиться. Я здесь, в Дании, спокойно живу, наблюдая, как мир корчится в предродовых схватках — перед грядущей войной. Германия рядом, и там бесчинствует усатая свинья, называющая себя Вождем. Нас ждут испытанья: нас — Европу. А что нынче в России — я знать не хочу.

Россия умерла для меня. С той минуты, когда нога моя ступила на борт дредноута «Мальборо», увозившего меня.

Я похоронила нашу матушку. В Страшный Суд, милый брат, все кости оденутся плотью, и мертвецы выйдут из могил. Помнишь нашу мать на балу в Зимнем дворце? В белом кисейном платье с жемчугами она так весело танцевала вальс, смеялась белозубо!

Она умирала долго и трудно; и только я одна заботилась о ней.

Холодная, мрачная Дания. Я уеду отсюда. Муж зовет меня в Америку. Быть может, Америка — новая родина для изгнанных, несчастных.

Тихон и Гурий, мои сыновья, чтут память твою.

Я пишу много писем нашей родне, императорской семье в изгнании; но сегодня я пишу письмо тебе, и мне хорошо на душе. Ты ведь молишься там за нас всех? Молишься? И я за тебя, милый братик, помолюсь».

Ольга Александровна разогнула спину. На страницу падали капли. Она бессознательно стряхнула их и удивленно подумала: откуда дождь? Здесь, в комнате? Потолок протекает?

Прошло мгновенье, и другое, и третье, и Ольга поняла — это ее слезы.

Мышь скреблась в уголку.

Быстро, стремительно летает перо. Крючки, закорючки!

Губа закушена. Выхода другого нет, как написать. Воззвать! Умолить!

Россию распродадут. Россию пустят с молотка. Всем сейчас нужны деньги. Только деньги. Люди перестали видеть истинные сокровища. Россию раздерут на клочки, и каждый клочок, парчовый, златотканый, шелковый, льняной — в чужие, ледяные руки попадет.

За Россию запросят много, ох, очень много! Задорого Россию на торги выставят! Никто таких цен не видал еще ни в Париже, нигде!

Россия, милая, любимая, я… спасу тебя… погоди… я же уже… сейчас… вот только напишу… и отправлю пневматической почтой…

«Уважаемый месье Картуш!

Обращаюсь к Вам с великой просьбой. Не сочтите за труд дочитать мое письмо до конца.

Вы приобрели недавно на аукционе Друо два особняка покойной княгини Маргариты Федоровны Тарковской. Я поздравляю Вас с этим приобретением. Это воистину грандиозная покупка, ибо сокровища, находящиеся в купленных Вами особняках, не побоюсь этого слова, бесценны.

Княгиня Маргарита Федоровна, покидая Россию, увезла из России во Францию произведения величайших русских художников и скульпторов, резчиков по дереву и иконописцев; предметы русского быта, русскую утварь, изделия знаменитых русских ювелиров. Не будет преувеличением сказать — княгиня увезла с собою весь Русский Мир: тот, что могла, в силах была увезти.

В последние годы княгиня Тарковская дружила со мной; просила меня присматривать за ее коллекцией; я сделал опись находящихся в коллекции предметов — всех, начиная от живописных полотен и заканчивая книгами великих русских литераторов: это прижизненные издания Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого, Федора Достоевского, Антона Чехова — с их дарственными надписями, а также с инскриптами других именитых русских людей. Более того: в распоряжении княгини Маргариты Федоровны находились три сундука с рукописями русских писателей! Она являлась душеприказчицей Василия Васильевича Розанова; она хранила неизданные рукописи Гаршина, Майкова, Фета.

Княгиня умерла — и ее дома пошли с молотка. Вы, возможно, не знаете о том, что незадолго до смерти княгиня была ограблена и лишилась большой части собранной ею коллекции.

Уважаемый месье Картуш! Я верю, Вы услышите мою горячую просьбу. Прошу Вас — не распродавайте ценности, доставшиеся Вам как обломок золотого айсберга, отколовшегося от сокровищницы России! Прошу Вас — возьмите меня смотрителем двух домов мадам Тарковской, что Вы так счастливо купили, месье!