Первые шаги - Татьяна Назарова

Оба рассмеялись.

— Мне, пожалуй, и в села можно будет со своим инструментом летом выезжать, — сказал Федулов, прощаясь.

— Купите домик — заходите ко мне, я вам купчую составлю, — приглашал Трифонов, провожая «клиента» мимо хозяйки.

Саманная изба, которую купил «мастеровой Семен Катков», не была еще достроена, и Федулов неделю трудился, переделывая ее по своему вкусу. По плану бывшего хозяина избу следовало разделить на две части — комнату и кухню, — но Антоныч отделывал еще и третью — мастерскую, с выходом на улицу, переделав окно на дверь. Мастерская узенькой дверцей соединялась с жилой комнатой. Второй выход из кухни шел через сенки во двор.

Закончив работу, Федулов с довольным видом прошелся по своему дому. Настоящая конспиративная квартира — с двумя выходами! Из дворика можно через забор выпрыгнуть на зады, где кучками лепятся мазанки, образуя неожиданные закоулки, а дальше — русское кладбище и мельницы. Степная улица, куда выходил фасад избы, была крайней в городе.

Обзаведясь скромной мебелью и необходимой посудой, Федулов на куске фанеры написал: «Слесарная мастерская С. Г. Каткова» и водрузил вывеску над дверью, выходящей на улицу. Можно было приступать к работе.

Приятели возчики уже все перебывали у него. Они не жалели советов слесарю, — шутка ли, на новом месте жизнь устроить!

— Теперь дело за хозяйкой, и все у тебя, Семен Гурьич, пойдет ладом, — дружески убеждал Митрофан Саввич. — Работы хватит.

И действительно, с первого же дня натащили разного старья полную мастерскую.

Заглянул и страж порядка — городовой, круглолицый мордвин, с растрепанными усами и багровым носом. Антоныч поднес ему чарочку, и дружеские отношения были установлены.

— Запасливый ты хозяин, Семен Гурьич, — крякнув, одобрил незваный гость.

— Нашему брату без рюмки не прожить, — ответил Федулов.

Через недельку зашел с замком Трифонов.

— Знаешь, Гурьич, — говорил он, из осторожности называя Федулова по новому отчеству, — до чего же хорошая молодежь, и как интересуются всем! Мы больше беседуем, чем читаем.

— Смотри, осторожней, — предупредил его Антоныч, — чтобы нотариус не услышал. Он как, из благонадежных?

— Пока что заядлый октябрист. Только он дома редко бывает, у пристава за пулькой до утра просиживает. А мать Вали не интересуется нашими разговорами, чуть ли не с закатом солнца укладывается спать, — ответил Дмитрий. — Она довольна, что дочке не скучно дома.

— Мне все жениться советуют, — смеясь сообщил Антоныч. — Квартира для конспирации хороша, хозяйку подыскать бы неплохо, только не в жены, а своего человека. Но такую нужно еще искать да подготавливать…

Он тяжело вздохнул. На миг защемило сердце — вспомнил о своей «хозяйке». Обещали товарищи послать жене деньги, а вот как наладить переписку?

Поправляя замки, ведра, кастрюли, а иногда и охотничью двустволку, Антоныч присматривался к людям, вел осторожные разговоры с подходящими о разных неполадках в жизни. Иногда заходил в трактир Ачкаса при постоялом дворе. Там нередко сидели мужички из окрестных деревень. Мирно беседуя за кружкой пива, Антоныч расспрашивал про жизнь в селах, к слову рассказывал о крестьянских бунтах в России.

Привезенные прокламации они с Дмитрием тщательно изучили, приготовили копии, но пока не спешили с распространением. Надо дать в надежные руки.

Как-то в мастерскую вместе с Романовым зашел Виктор Осоков. Недельная отсидка в полиции и перенесенные там побои резко изменили парня. Про царя и манифест он пел из озорства, но издевательства озлобили его, заставили по-новому понять слова песни и все окружающее. Возчики из артели Романова рассказали ему про своего попутчика слесаря, и Виктору захотелось самому послушать его рассказы.

— Слышь, Семен Гурьич, Витька-то наш все никак не забудет, что ему в кутузке по зубам набили за песню про царя, — заговорил Митрофан Саввич, когда они, поздоровавшись с хозяином, уселись на скамейке.

— Расскажи ему, как рабочих расстреляли за то, что они с просьбой к царю пошли. Помнишь, нам говорил? Перестанет за зуботычины гневаться.

Парень сидел молча, но из-под черного чуба внимательно смотрел на слесаря. Антоныч тоже незаметно наблюдал за ним. На слова Романова он ответил после длинной паузы:

— Такое уж положение рабочего класса сейчас, Саввич! А говорить-то с оглядкой надо. Человек я у вас новый, услышит начальство про лишние разговоры — и живо полетишь. Витя по себе знает, какая свобода слова сейчас…

— Да что ты, Гурьич! — с обидой перебил его старый возчик. — Разве с кем не след мы про твои рассказы станем говорить! Витька свой парень, с малолетства знаем.

Осоков нетерпеливо откинул чуб, глянул прямо в глаза слесарю и неожиданно улыбнулся ласково и открыто, будто желая показать, что ему можно доверять.

— По своему опыту знаешь, Витя, что верить царю нельзя, — тихо заговорил Антоныч. — В манифесте написано «свобода слова», а тебя с товарищами за слово арестовали, забывая про «неприкосновенность личности», били…

Виктор вспыхнул и стиснул кулаки.

— В январе пятого года многие рабочие еще верили царю и потому пошли за пособником полиции, попом Гапоном… — продолжал слесарь.

Молодой возчик пристально смотрел на губы Антоныча, словно боясь, что не успеет поймать все слова, произносимые рассказчиком. Саввич, слушая, сокрушенно покачивал головой, время от времени восклицая:

— Нет правды на свете!

Гости сидели в маленькой мастерской, жадно расспрашивая хозяина о России, до тех пор, пока какая-то тетка не пришла с худым ведром. Виктор, прощаясь, крепко сжал руку Антоныча.

Через несколько дней он пришел один в мастерскую Каткова.

— Семен Гурьич, мне ребята рассказывали, как вы дорогой им говорили о таких людях, что за народ идут, — заговорил он, выждав, когда в мастерской, кроме них, никого не осталось. — А где бы их найти? У нас таких нет. Я тоже с ними пошел бы…

Лицо парня дышало искренностью и было взволнованно.

— Они, Витя, везде есть, только им таиться приходится сейчас, — ответил Антоныч и попросил рассказать о себе.

— Отец помер, когда я еще мальчишкой был. Живем мы вчетвером. Кроме матери, у меня есть сестра и младший братишка. При отце я начал в школу ходить. Кончил три класса, а там надо было о куске заботиться. Мать-то все руки стиркой искорежила. Что было от отца — прожили. Только лошадь и сберегла мать. Лет с пятнадцати стал с обозом Петра Петровича ездить. Кормимся понемногу. Даже гармошку себе купил. Из-за нее и в кутузку попал… — говорил отрывисто Виктор. — Сестра учится. Охота, чтобы до учительши доучилась, — легче жить будет…

— Выходит, что вы еще не так плохо живете? — спросил Федулов.

— В слободке нас состоятельными считают. Своя лошадь есть. Вот кончится ярмарка — повезем кладь от Самонова. Другим куда хуже, — ответил Виктор и вопросительно посмотрел на слесаря.

Антоныч, починяя замок, рассказывал про то, как рабочие борются за лучшую жизнь.

— А знаешь, Витя, если за такими пойдешь, которые за народ стоят, так ведь опять можешь в полицию попасть, — положив на полку починенный замок, как бы между прочим бросил он.

— За дело не обидно и сидеть, — задорно откликнулся парень.

— Заходи как-нибудь ко мне. Я тебе интересную книжку дам почитать, не запретную, но из нее узнаешь, как революционеры работают, — предложил Антоныч.

Через три дня Виктор зашел и получил «Мать» Горького. Достал Трифонов через своих юных друзей. Общественной библиотеки в городе не было, но у некоторых учителей имелись личные.

— Вот это книга! — говорил Виктор, придя через неделю. — Мы с Филькой читали. Коль таких, как Павел и его мать, будет много, недолго усидит Николашка…

— Только вот так со всяким говорить, Витя, нельзя, а то без толку в руки охранки попадешь, — заметил ему Антоныч.

— Я ведь с вами, Семен Гурьич, говорю. По-моему, вы к таким, как Павел, близки? — вопросительно произнес Виктор и взглянул на слесаря.

Тот усмехнулся. Парень толковый! С ним и его дружком Филей и начал революционную работу в Акмолинске Антоныч. Но послать весточку в Петропавловск с ребятами на первый раз он не решился — могут провалить по неопытности.

По окончании ярмарки возчики уехали, а Антоныч начал готовиться к поездке в Родионовку. Другого способа связаться с Палычем не было: писать опасно.

Глава двадцатая

Возвращение Андрея Полагутина с войны на деревяшке взволновало всю Родионовку. Какой он теперь работник! Попробуй попрыгай за сохой иль плугом… Мать плакала, не переставая: изуродовали сына навек!

Ногу Андрею отрезали по колено. Он уже привык передвигаться без костылей. Ковыляя по двору, брался за вилы, но отец, хмуря густые брови, сказал: