Иные песни - Яцек Дукай

Все это сказано и описано уже давно, уже было некогда очевидностью; так отчего я удивляюсь? Однако трудней всего согласиться с очевидностями нас унижающими, переломить собственную гордость. Если Иллея сумела набросить на Луну свою морфу, противопоставить ее Земле — центричной вселенной, то теперь есть уже две средины, две иерархии сфер Материи, и мы можем путешествовать по поверхности Луны, притягиваемые к ее центру, а не ко сфере ге Земли… но почему лишь два центра, почему не три, четыре, пять? Следующего кратистоса изгоним на Венеру! Еще одного — на Юпитер! Отчего бы тогда не существовать иным Средствам, иным Целям и иной Телеологии за небесными сферами Земли? В бесконечности миров, рождающихся и гибнущих. Они существуют.

А мы оказались унижены. Лишь одно из множества разнообразных совершенств — чего стоит такое совершенство, чего стоит такой Бог? Душа, возможно, и дает нам самосознание, но воля к жизни исходит откуда-то еще: из горячего тюмос, ощущения гордости за Форму реальную или только воображаемую, к которой мы устремлены. Что не склоним вый; что восстанем из грязи в тысячный раз; что знаем, будто из двух совершенств наше — наилучшее. Чувствую, как растет во мне этот огонь. Ей не было нужды отравлять меня своим ядом, и нет нужды впускать пирос в мою кровь. Я сам себя зачаровал. Знаю, куда я стремлюсь, какого себя выбираю, что меня привлекает и где лежит мое совершенство, окончательный совершенный образ, от которого не могу, не хочу, не отвернусь. Кратистоборец! Для этого я рожден, это моя энтелехия. Уже живу гордостью этой морфы. И это не гордыня. Я знаю свое место. Крастобоец! Совершу это.

Отвернутое Узилище находилось на дне кратера диаметром более семи стадиев. Эфирная Пытовня непрерывно вилась над склонами кальдеры, отрезая Узилище и адинатоса в ней от остальной Луны. Над северным склоном кратера возносилась сторожевая башня; из нее, по-над разогнанной Пытовней, опускался на полиспастных макинах железный помост, на котором софистесы, приговоренные и кандидаты в кратистобойцы спускались в арретесовую ауру. В башне вот уже два года обитал Акер Нумизмат, престарелый софистес Лабиринта, один из многих, допущенных Госпожой к тайне. Конечно же, он ничего не охранял; стражниками были пятеро Наездников Огня.

В тот день Акер проснулся, охваченный холодной дрожью, с головой, уже разрывающейся от протяжного басовитого звука, заставлявшего дрожать стекла и металл в башне. Стоны адинатоса расходились по Луне медленной волной, проникая в любую материю и давя на сознание. Акер встал и, ругаясь, подошел к окну. Временами этот звук можно было увидеть, он создавал в густом пиросе складки, вдоль коих самовозгорались сотрясаемые им архэ Огня. Впрочем, нынче софистес заметил лишь одиночный далекий поток пламени; небо над узилищным кратером оставалось чистым.

Иное свечение притянуло взгляд Нумизмата. Слева, над склоном, по Аллее Героев, двигалось пятно серебристого блеска. Он прищурился; как обычно, где-то оставил оптикум. Позвонил дулосу — как бы оно ни было, а некие гости приближаются к Узилищу.

Акер Нумизмат к старости выпал из лунарного цикла сна и бодрствования и — как это часто случалось с престарелыми лунниками — вернулся к морфе первоначальной, ночей и дней, исчисляемых часами; а чем глубже погружался в свои годы, тем меньше часов оставалось в том цикле. Сойдя на первый этаж башни, он застал на ногах лишь одну из гиппиресов, риттера Хиратию; остальные еще спали. Хиратия облачалась в доспех, уже знала о гостях. Акер раздал поручения немногочисленным слугам, чтобы приготовили комнаты и холодную еду для визитеров. Обычно это бывали софистесы или гегемоны, прибывавшие дабы ознакомиться с врагом. Уезжали прежде, чем Акер успевал дважды заснуть и проснуться. Впрочем, порой они лишь мстились ему наяву.

Он вышел на террасу под подъемниками помоста. От глубокого, монотонного стона адинатоса позванивали цепи макины.

Впервые его приметили на Нижней Стороне, уже в границах короны Госпожи, — но из-за этого он ничуть не стал более человеческим. На основании предварительных рапортов — когда люди не знали еще, о чем именно рапортуют, — вычислили его маршрут. Продолжение этой вычерченной на карте линии утыкалось прямо в Четвертый Лабиринт.

Случилось это сразу после первого крупного столкновения с адинатосами, названного после Марсианской Битвой, хотя Марс тогда как раз находился на противоположной стороне своей сферы, на низком эпицикле. Ничего странного, что случившееся восприняли как разведку перед генеральным наступлением адинатосов на Абазон. Герохарис отправил против разведчика Искривления значительные силы, целый эннеон, то есть девять триплетов гиппирои. И все же Госпожа по некоей — известной лишь Госпоже — причине запретила непосредственное нападение на адинатоса. В большой поспешности собрали астромекаников, кузнецов эфира, текнитесов искусства звездной лепки. Через неделю усилий адинатос оказался заключен в ураниосовой Пытовне и с трудом доставлен на Обратную Сторону, в Отвернутое Узилище.

От любого живого существа, насколько бы глупым и примитивным оно ни было, надлежит ожидать человеческих реакций, по крайней мере, на боль и увечья; никто добровольно не повторяет самоубийственных поступков. В адинатосе не было от человека даже этого. Пытовню сплели из пуринического эфира, сгущенного в облако миллионов мелких лезвий, вращающуюся бурю белых игл, осколков и ножей. Адинатос непрестанно на нее бросался, точно пробуя Искривить чистый эфир. Пытовня его резала, разрывала, раздергивала. Тогда он отступал, разъятый на длинные ленты хаоса, чтобы собраться после — будто весенняя буря, столь же неумолимо и все убыстряясь, в звуках этой терзающей слух какофонии — пока не наступал момент очередного наскока; и так без конца: Хаос-на-Муках.

Попивая ледяную кахву, софистес оценивал нынешние конфигурации теней, наклоны скал и положения облаков желтого дыма. Порой перемещения адинатоса замечались лишь благодаря сравнению показаний часов, размещенных вокруг кратера, вместе с анализом мельчайших изменений в наклоне орбит Пытовни. Порой же оставались неразличимы. Источником извращенного удовлетворения для Акера были случаи, когда ему удавалось предвидеть поведение адинатоса противу всех данных статистических таблиц наблюдений. И с каждым следующим разом другие софистесы и гиппирои глядели на Нумизмата со все большей подозрительностью. Тот хохотал про себя, примечая эти брошенные украдкой взгляды — кто заметит первую какоморфию у ворчливого старикана? Нумизмат не удивился бы, узнай он, что они делают на это ставки. Старики сильнее прочих подвержены внешней деформации — слабая Форма, слабое тело, даже лучший текнитес сомы уже не поможет, все распадается, гниет, дегенерирует: мышцы, зубы, волосы, память, личность. Нумизмат смотрел на Узилище над краешком холодной чашки. Сие, возможно, не стало бы наилучшим концом, но уж старость-то закончилась бы небанально. В библиотеке Лабиринта он читал о дикарях Земли, которые выносят недееспособных стариков в пустоши, где оставляют их на попечительство стервятников — птиц и псовых. Если, конечно, старики не отправятся туда по собственной воле.

Он вернулся в башню, прежде чем начало гореть в горле. Гости уже вошли. Нумизмат застал Хиратию в полупоклоне перед высоким землянином в белых одеждах, темноволосым аристократом с хищным взглядом, — тот как раз прижимал к носу трубку с некоей белой субстанцией. Землянин не обратил на Хиратию внимания. Сопутствующие ему Наездники Огня расходились по башне, всякий раз оглядываясь на него в дверях; на них он не обращал внимания тоже. С землянином остался всего один гиппирес, в быстром кругошлеме гегемона.

Кивнул Акеру.

Отдав чашку дулосу, софистес подошел к нему, преувеличенно шаркая.

— Иероним Бербелек, по поручению Госпожи, — произнес гиппирес. Никак не указал на землянина, но Форма была очевидной.

— Второй? — спросил Акер и окинул Бербелека оценивающим взглядом.

Землянин перехватил его и криво усмехнулся.

— Может, однако, сделаем дело, а любезности отложим до моего возвращения? Мне туда?

Нумизмат втянул сквозь зубы воздух.

— Нынче нехорошее время. Сегодня он кажется довольно неспокойным…

Бербелек переждал молчание софистеса.

— Не слышишь? — добавил через какое-то время Акер, когда протяжный стон снова пронзил башню. Доспехи гегемона и Хиратии запели в резонансе.

— Нынче хорошее время, — сказал Бербелек.

Поймал Нумизмата врасплох, склонившись над ним и осторожно пожимая плечо:

— Не бойся, — прошептал он на ухо старику. — Я ничего ему не сделаю.

И вышел на террасу.

Гиппирои направились за ним, гегемон первым. Акер заколебался, свернул в боковой коридор, отворил металлический шкафчик и вынул эфирный аэромат. С вибрирующей макиной под мышкой прошаркал боковым выходом под тень поднятого помоста.