Иные песни - Яцек Дукай

— Уже! — крикнули оттуда. — Только лошадей впрячь!

— Ну так чего ждете, мор на вашу голову!

Господин Бербелек видел тех псов, о которых говорил Омиксос. Перед отъездом из Лабиринта, когда чиновник Госпожи провел Иеронима в жар-рощу гиппирои, чтобы выделить ему эскорт в Отвернутое Узилище (еще не знали, что «Уркайа» вернулась из Эра и что Омиксос закончил звездную вахту), господин Бербелек увидел несколько пар пирогаров, бегущих в красном полумраке между стволами огненных дубов и соснясеней. Буркала пирогаров ярились, точно капли расплавленного чугуна, их серая шерсть, испеченная из горячего пепла, позволяла им бесследно нырять в легчайшую тень. Одна пара приостановилась, обнажила клыки (меж ними выстрелил синий огонь), заворчала на Иеронима. Иероним зашипел сквозь зубы. Те отступили. Псы, псы, у меня ведь тоже были псы, я их кормил, охотился в вистульских лесах со сворами благороднейших из гончих, любил псов… Псы! Надя! Могила в лесу и глухой шум Святовидовой зелени — снова все возвращается, — Надя и ее голос, лицо, запах, слова, — а уже почти позабыл, — псы, псы. Господин Бербелек сбежал из рощи.

— Так вот, эстлос, имей в виду, ветераны согласны в одном: адинатосов невозможно описать. Мы долго о том спорили, не думай, будто это меня не мучает, еще как мучает; софистесы объясняли нам, перед нашим полетом в ту разведку за сферу Марса, чтобы мы не поубивали друг друга в невежестве, тогда он еще не был у нас в Узилище, и никто вообще не знал, в чем там дело. Впрочем, мы и до сих пор не знаем, но — ну все, все, все, поехали, вскакивай, эстлос! — но одно о них можно сказать: описать их невозможно. Говорят, эстлос, ты вошел в один из их плацдармов на Земле. Насколько глубоко?

— Пара десятков стадиев. Всего лишь крохотное расстояние по дороге к центру. Но и там все распадается, сплошной хаос Формы, и если сходно нарастает до самого центра… там нечего описывать.

— А разве не поэтому мы и называем их арретесами? — засмеялся Омиксос. — Они не происходят из земных сфер, их невозможно ни помыслить, ни описать под человеческой морфой.

— Но откуда тогда нам знать, что это нападение, что они желают нам зла? Были какие-то явные военные действия с их стороны?

— А по каким признакам ты отличишь здесь войну от мира? Пошлешь герольда в составе посольстве вопрошать об условиях и выторговать цену присутствия? Снаружи арретесовой морфы он останется человеком, ты сможешь его спрашивать и требовать ответа; но, когда он войдет в антос адинатосов, и тем более когда приблизится к ним настолько, что на самом деле сможет их понять, — с кем ты тогда будешь говорить? Кем он вернется? Не вернется. Невозможно одновременно обладать морфой человеческой и адинатосовой. Если их понимаешь, если сможешь сказать, кто они, как мыслят, зачем прибыли, чего хотят, война это или нет, и известно ли им вообще понятие войны, — если ты это поймешь, мне придется сразу же тебя убить.

— Ты преувеличиваешь.

— Мне придется сразу же тебя убить. И любого другого, кто тем самым мог бы заразить нас их Формой. Тебе ли этого не знать, стратегос? По чему узнают об изменении границ аур кратистосов? По тому, что постепенно начинаешь лучше понимать резоны, обычаи и идеалы победителя, по тому, что сама его власть и сам он кажутся тебе более… более естественными. Отчего Госпоже пришлось бежать с Земли, отчего против нее объединились? Ведь она была Матерью всех людей.

— Но можно оставаться и между. Как это происходит с дикарями. Они вскармливают метисов, переводчиков с морфой, растянутой между…

— И ты хочешь сделать то же самое? Воистину этого хочешь, эстлос?

Господин Бербелек не ответил, вспомнив судьбу разбойника Хамиса. Они не знали этого, когда посылали Хамиса вглубь Сколиодои (Иероним не знал — Шулима знала прекрасно), но именно он и был их герольдом, их Попугаем для разговоров с адинатосами. И ушел под арретесову Форму, и вернулся, и рассказал — и что они поняли?

Слишком много еще в Хамисе оставалось антропоморфы, чтобы он сам воистину понял, что увидел; и слишком много в нем уже было морфы арретесовой, чтобы он сумел высказать то, что понять сумел.

— И все же война — всегда война, — пробормотал господин Бербелек. — Они не высадились в Риме, посреди Европы, на Рынке Мира в Александрии, не высадились даже у вас на Луне. Выбирают наиболее отдаленные земли.

— И что это должно означать? Что они не хотят нам вредить или что готовятся напасть скрытно? — вскинулся риттер. — К Шеолу, господин Иероним, ведь в войну превращается уже само их присутствие здесь!

Каким образом кратистосы встречаются и договариваются? Они не встречаются.

Если бы вдруг Чернокнижник решил выбраться проведать своего соседа Святовида, то — какова бы ни была его цель, пусть бы даже он шел в одиночестве, без войска, высылая впереди себя дюжины герольдов мира, — это все равно было бы войной, столкновением Формы с Формой.

Между чужим и чужим может быть лишь насилие.

Понимание — лишь между существами одной Формы.

Понимание — означает победу Формы сильнейшего, приняв которую более слабый ясно и отчетливо уразумеет, почему он был неправ.

— И откуда они, собственно, прилетели?

Омиксос не мог в доспехе хлопнуть себя по бедрам, лишь фыркнул черным дымом.

— Из-за сферы неподвижных звезд. А вот есть ли за ней вообще какое-то «где» и «откуда»? Сие уж пустое развлечение для софистесов.

— Но зачем, зачем они сюда прибыли?

— Ох, да хватит уже, эстлос, может, сам у него об этом спросишь, а? Наверняка он объяснит тебе по-простому, а ты позже перескажешь нам.

Господин Бербелек приподнял бровь.

— Прости, — пробормотал риттер.

Эфировые кареты мчались мерцающим караваном вдоль линии теней от черных статуй. Первоначально каждую повозку влекли четверо апоксов, теперь оставшуюся восьмерку коней поделили таким образом: два, три, три. Статуи изображали различных исторических и легендарных персон из прошлого и мифологии Луны. (Кроме Аллеи Героев, Обратную Сторону пересекала также Аллея Богов, что вела от мавзолея Герокриса Прекрасного; а еще — Аллея Даймонов.) Но статуи мелькали мимо господина Бербелека слишком быстро, чтобы тот успел к ним присмотреться и различить высеченные фигуры. К тому же серебристый блеск ураниосовых макин ослеплял Иеронима, и вся эта покачивающаяся панорама темной Луны — особенно если учесть, что они окончательно покинули сферу солнечного сияния, — сливалась для него в одну шершавую тень: кратер, жженник, кратер, черная пустыня, кратер, пироснище, кратер. Се уже была земля такого сгущения пироса, или, вернее, такого преобладания его над аэром, что, когда б не алкимические перпетуа мобилиа карет, неустанно мелящие огненную атмосферу и овевающие лица пассажиров пуриническим Воздухом, те давно лежали бы на решетках повозок, свернувшись в мученических позах, полузадушенные, с обожженными глотками и легкими, с кровью на губах и в ноздрях. Может, и не гиппирои, но господин Бербелек — уж точно. Конденсация архэ Огня приводила к спонтанным ливням пламени, спадающим по орбитам надлунного ураниоса. Астрометрия тех невидимых эпициклов выжигала на поверхности Луны плоские, стекловидные пироснища, а еще — вызывала гигантские молнии пиросников. Каждые несколько тысяч — а порой и десятков тысяч — лет, когда астрологическая меканика неба приводила к столкновениям, разрывам и наложениям эпициклов ураниоса, накопленный его оборотами пирос самовозгорался в воистину гигантских взрывах — отсюда такое количество кратеров на поверхности Луны и других планет — кратеров таких огромных, как, например, тот, по дну которого они как раз ехали, час за часом; что же это должен был оказаться за огонь!.. Астрологи, богатые дилетанты навроде Антидектеса непрерывно наблюдают за небом, тщательно фиксируя очередные вспышки меж звездами. Из пифагорейской гармонии оных можно с помощью дедукции вывести принципы устройства Космических Часов, а некоторые утверждают, что также — и предвидеть будущие обороты Часов Земли, и даже — узреть Цель, то есть Бога.

Конечно, теперь, после вторжения адинатосовой ауры в земную сферу, часы эти испортились, математика небес прекратила резонировать милыми для человечьего уха звуками.

Господин Бербелек, придвинувшись на покачивающемся кресле кареты под эфирную лампу, обращающуюся под асимметричным зонтом, открыл дневник и принялся выводить. Писал медленно, задумчиво, приподнимая стило, когда колеса попадали на неровности почвы:

Те философы древнейшие, мудрецы предаристотелевы, о которых она вспоминала: Ксенофан, Анаксагор, Демокрит. Перед отъездом я проверил в библиотеке академии Лабиринта. Это правда, они знали. Ксенофан утверждал, что миров бесконечно много; также и Демокрит: бесконечность миров, рождающихся и гибнущих, из бесконечного числа атомов, двигающихся и творящих Землю, Воду, Воздух и Огонь. Анаксагор вещал истины, которые и вообще оказались пророчеством: что Луна заселена, с ее горами, долинами, пустынями и гротами. Но также — и истины софии: что первые животные родились из влаги, тепла и Земли.