Философская теология: вариации, моменты, экспромты - Владимир Кириллович Шохин

не исключая для себя, что со временем может принять и религию богооткровенную, – бывшие «конфедераты» начали его травлю (публикуя, где только возможно, карикатуры с комментариями), а Ричард Докинз, диагнозируя его смену взглядов как проявление старческой деменции[586], охарактеризовал смену его позиций как tergiversation, что значит апостасия[587]. Конечно, это была фрейдовская проговорка (снова нельзя не вспомнить о правомерности ассоциаций у В. В. Слепцовой «новых атеистов» с патриархом психоанализа), но она выражала самую суть того, чем на деле является «новейший научный атеизм».

И здесь мы снова встречаемся с «континентальной философией». То, что у Гольбаха также было еще только «фрейдистской проговоркой», у Огюста Конта (1798–1857) стало уже доктриной. Дело в том, что основатель позитивизма – научного мировоззрения, которое, по его чаяниям, должно полностью заместить и философию, не говоря уже о давно отжившей теологии – пожурил «старый атеизм» гольбаховцев за отсутствие позитивного замещения религии[588], которое он воздвигал в виде новой вселенской соборности служения Человечеству (божество, заместившее гольбаховскую Материю) как Высшему Существу (Grand Étre). В 1848 году он создает такую «экклезиологическую» структуру, как «Позитивистское общество», а к концу жизни провозглашает себя Pontifex Maximus нового культа. Возведение позитивизма на обломках католицизма опьяняет и многочисленных его последователей: для Эмиля Шартье (Алена) история человечества есть субститут священной истории, а сам Конт – бог (каковым был и Эпикур для «Гольбаха античности» – Лукреция Кара); некоторые же другие видели в нем «апостольскую душу вселенской Франции», а в позитивизме – «спасительное учение»[589]. Докинз постеснялся ссылаться на Гольбаха, а вот Конта упоминал. И между ними было то большое сходство, что «Иллюзия Бога» завершается ничем иным, как подробнейшим «кратким перечнем полезных адресов для лиц, желающих избавиться от религии и нуждающихся в поддержке» (в основных англоговорящих странах)[590]. Иными словами, после «оглашения» эволюционизмом предлагается и «крещение» в многочисленных ячейках атеистической церкви, которые нужно координировать. В этом и заключается тайна души «нового атеизма», с которым англо-американские теологи полемизируют, не понимая его, преимущественно все-таки как с теоретической системой (пусть и ошибочной).

А теперь ответ на вопрос, поставленный в заголовок этой реплики. Новизна очередного «нового атеизма» состоит в «меметическом» (говоря его языком) воспроизведении паттернов старого, преимущественно французского, просвещенческого и постпросвещенческого атеизма[591] на современной англо-американской почве, среди которых выделяются атеистическая квазирелигиозность и квазицерковность. А также, конечно, в неслыханных для прошлых веков тиражах продуцируемой им квазинаучной литературы[592]. Достаточно ли этих признаков новизны для оправдания журналистского бренда «новый атеизм», предоставляем размышлению лиц, заинтересованных в этой теме.

Новационна ли «кульпабилизация»?[593][594]

В завершение своей статьи, опубликованной в предыдущем номере «Вестника», И. П. Давыдов не без иронии пригласил к диалогу «христианских философов», предполагая, что предлагаемая им на основе изучения постмодернистского философствования деконструкция «цепочки» традиционных религиозных мирообъяснений (не от греховности человека к спасению, а от «заказа на спасение» к «заказу на греховность») простимулирует их – ради поддержания своей конкурентоспособности – переосмыслить свои традиционные представления. При этом он, судя по контексту, полагает, что для ответа на новейший «вызов от кульпабилизации» им придется, скорее всего, подлатать прорехи своей дряхловатой теодицеи.

На самом деле теодицея здесь особенно ни при чем, так как «кульпабилизация» метит во вторую очередь в Бога, а в первую – в саму религию, которая трактуется здесь как способ манипуляции всех «жреческих корпораций» с совестью и сознанием порабощаемых ими людей через внушение им мифов о спасении и будущем воздаянии, которые, соответственно, требуют признания ими своего нынешнего бедственного духовного состояния. Не отвечая за всех теистов, предположу от себя лично, что «нейтрализация» этого нового «вызова» может прийти с той стороны, откуда Давыдов ее вряд ли ожидает, – через рассмотрение самой новационности рекомендуемой им теории.

Постмодернистское философствование, совсем как марксизм, имеет, по-ленински, ровно «три источника» («трех составных частей» здесь, правда, нет – вследствие имманентной аморфности данного феномена). Это гибрид все того же марксизма, фрейдизма и ницшеанства – трех идеологий, друг с другом в своих основаниях несовместимых, но в однозначном стремлении к деструкции религии сходящихся (именно поэтому неоатеистические религиоведы и относятся к нему весьма сочувственно). Далее, сам марксизм имеет не совсем те источники, на которые указывал его классик, и я бы среди них французский утопический социализм заместил бы французским же воинствующим атеизмом в лице Мелье (для которого эсхатология, например, была «уздой для коров»), Дидро, Даламбера, Гольбаха, Нежона, Дюмарсе и т. д. Они прямо указывали, что религия – корыстное предприятие эксплуататоров и их пособников-жрецов, которое процветает через манипулирование сознанием, прежде всего через внушение страха перед наказанием. Но и они имели хорошее генеалогическое древо, корни которого были значительно древнее, чем знаменитый и загадочный с точки зрения его и авторства и датировки манифест «О трех обманщиках». Ведь уже сам Критий (ок. 460–403), один из проспартанских «тридцати тиранов», ученик софиста-циника Антифонта (этот соперник Сократа учил соблюдать законы только в присутствии людей, а в отсутствие – следовать своей природе), по выражению Цицерона, «разрушитель религии», четко определил происхождение и социальную функцию религии (на деле для последовательного атеиста это одно и то же) – в виде манипуляции сознанием граждан, которые лучше будут подчиняться сильным мира сего, если будут бояться божественного надзора над своими прегрешениями и посмертных воздаяний за свои дела[595]. Что же в «кульпабилизации» в сравнении с этим нового, кроме латинской этимологии (Критий-то говорил по-гречески)?

Циничная религиология Антифонта – Крития имела достаточно много сторонников среди, выражаясь шлейермахеровским языком, «презирателей религии среди образованных» и потому также, что выражала софистическую по своим корням общую дихотомию истинной психосоматической природы людей (φύσις) и ложных «установлений» (νόμος), включающих помимо религии также государственные законы и мораль (не эта ли дихотомия, пусть и другими словами, позиционируется в религиологии Ю. Кристевой?). Во всяком случае, их было вполне достаточно, чтобы с этой «горизонтальной» теорией религии вступил в дискуссию и через семь веков после ее «зачатия» Секст Эмпирик (II–III века), который был более всего далек от какой-либо «религиозной ортодоксии», но отмечал логические прорехи у всех основных атеистов (в том числе и физиологического эпикурейского помола, в котором можно без труда найти истоки и «второго источника» постмодернистской религиологии – см. выше). Рассудительный Секст поставил вопрос о том, каким же образом «эксплуататоры» могли бы эксплуатировать в своих интересах страх перед наказанием за проступки или, соответственно, чувство вины, если бы оно