Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева

объект. Подобная символическая «продажа» являлась в данном случае, безусловно, враждебным актом, при котором были возможны разного рода конфликты (и они действительно регулярно происходили[854]). Она не носила экономического характера, но представляла собой обмен двух моносемантических объектов[855].

Использование подобного архаического варианта «продажи» могло и не предполагать, как отмечала О.М. Фрейденберг, никакого обмена репликами[856]. Однако в случае с передачей преступника имел место настоящий ритуализированный диалог, содержание которого приводилось сразу двумя свидетелями на процессе, причем в форме прямой речи. И более всего он напоминал поведение продавца и покупателя при заключении сделки.

Так, по воспоминаниям Колессона Ле Бальи, «декан монахов, поднявшись на лежащий там камень, спрашивает у прево Реймса, чего тот требует. На что тот обычно отвечает, что он требует этого преступника. И декан говорит: “Делайте свое дело”. И сразу же прево достает тридцать денье и передает их декану, после чего декан берет заключенного и говорит прево: “Такого-то, обвиняемого в том-то и приговоренного к такой-то казни, я передаю вам, чтобы вы сразу же повесили его и удушили”. Или что-то иное, в зависимости от приговора»[857].

Чуть иначе процедура помнилась Жану Русселю: «…и передавая его (преступника. – О.Т.) упомянутый декан спросил у прево, чего он требует? И прево ответил так: “Я требую вот этого человека”. На что декан ответил, протягивая руку: “Делайте то, что вы должны, и мы его вам отдадим”. После чего прево отдал… 30 парижских денье, все в парижской монете. И когда декан получил их, он ударил по шее этого преступника и передал его прево, говоря при этом: “Прево, я передаю вам этого человека, чтобы вы повесили его на виселице Реймса как убийцу и поджигателя. Он будет отведен людьми монахов св. Ремигия к деревянному кресту, где его встретит палач”»[858].

Как отмечал Жан-Мари Мёглен, любой средневековый судебный ритуал должен был быть понятен окружающим без слов. В задачи людей, исполняющих его, не входило пояснение смысла всей процедуры и/или каких-то ее этапов[859]. Мне представляется таким образом, что использование речи в момент передачи преступника на казнь, как и подробное описание всего действа в целом, свидетельствовало о том, что данный ритуал был еще относительно новым – как для зрителей, так и для его непосредственных участников, а потому требовал некоторых уточнений.

Обмен упомянутыми выше репликами происходил у камня, на который поднимался декан аббатства. Вокруг собирались его подчиненные и представители архиепископа. Как известно, в фольклоре камень часто связывался с процессом говорения – более того, воспринимался как оракул[860]. У многих народов камень использовался для принесения клятвы – на него вставали или клали руку, призывая покарать говорящего, если тот нарушит данное слово (что указывает на, безусловно, ордалический характер процедуры)[861]. Стоя на камне, древние норвежцы, по сообщению Саксона Грамматика, громко объявляли о том, за кого проголосуют во время выборов короля[862]. В Германии существовали камни, которым женщины могли пожаловаться на свою злосчастную судьбу (и камень при этом темнел от сочувствия), а также так называемые судебные камни (в Кёльне и городах Рейнской области), около которых выставлялись на всеобщее обозрение преступники, приговоренные к смертной казни[863]. Тот же обычай существовал и во французских землях. Так, в уголовном регистре Парижского парламента за 1383 г. сохранилось описание сходной процедуры, к которой прибегали судьи в Эперне: «Как это принято в городе Эперне, когда какой-нибудь преступник должен быть казнен за свои проступки, его при свете дня ведут в суд, и он должен признать свои преступления у камня, а также около виселицы – так, чтобы все слышали»[864].

Таким образом, камень выступал в средневековом судопроизводстве аналогом древа правосудия, прообразом которого в свою очередь являлось собственно мировое древо[865]. (Илл. 46) Иногда он также заменялся на «колонну правосудия», особенно в Германии и Лотарингии, и украшался крестом[866]. (Илл. 47) Действие, происходившее здесь, должно было привлечь к себе внимание максимального количества людей: в деле из Эперне об этом говорилось прямо. Поэтому и устанавливались такие камни всегда в публичных местах – на рыночной площади или перед ратушей.

Однако в нашем случае обращает на себя внимание тот факт, что сделка с передачей преступника людям архиепископа происходила все же не на самой рыночной площади (где обычно устраивались экзекуции), а на ее краю – около дома Гийома Кокренеля[867], за которым располагались «нейтральные» земли Реймсского капитула. Таким образом, камень приобретал здесь значение границы между двумя враждебными друг другу территориями. Однако подобная межа всегда символизировала не только географическую границу: она имела и более глубокое, сакральное значение, отделяя земной мир от мира потустороннего[868], за ней начиналось пространство смерти. В Реймсе это пространство имело конкретную топографическую привязку – ту самую улицу Барбатр, по которой должен был двигаться преступник до деревянного креста, исполняющего в данном случае роль второй межи. Собственно, именно потому, что путь осужденного пролегал по «нейтральной», с точки зрения представителей аббатства и архиепископа, территории, все они имели право пройти по ней вместе с заключенным.

Но если камень в начале их пути отмечал границу между жизнью и смертью, то что же происходило с самим преступником в тот момент, когда он ее переступал? Не символизировал ли этот переход от камня до креста его смерть? Как мне представляется, в пользу такого предположения свидетельствовали некоторые особенности внешнего вида человека, приговоренного к казни. И прежде всего – веревка, наброшенная ему на шею.

Данный атрибут занимал весьма почетное место в мифологии самых разных народов. Мотив веревки, по которой главный герой спускался в подземное царство, где рисковал остаться навсегда, когда веревка рвалась (или ее рвали намеренно), знаком нам по русским сказкам. Петля являлась одним из непременных атрибутов древнеиндийских богини Кали и бога Варуны, тесно связанных со смертью и нижним царством[869]. В позднекитайской мифологии существовало представление о подземном судилище Диюй, где в залах Хейшэн грешникам перевязывали пеньковой веревкой горло (а также руки и ноги), дабы затем всласть над ними поиздеваться[870]. Тот же мотив с набрасыванием веревки на горло присутствовал и в скандинавской мифологии. Старкад, пытаясь заслужить расположение Одина, именно таким образом – хотя и совершенно непреднамеренно – убивал своего вождя, норвежского короля Викара. Веревка, наброшенная ему на шею, впивалась в горло, а стебель камыша, которым Старкад собирался лишь дотронуться до короля, превращался в копье[871].

Веревка на шее являлась также одним из хорошо изученных атрибутов средневекового европейского судопроизводства, в частности, ритуала публичного покаяния. Его использование зафиксировано как во Франции,