Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева

так и в германских землях. Человек, пытавшийся искупить свой проступок, представал перед окружающими и, в первую очередь, перед своей жертвой (или ее родственниками) в одеянии кающегося грешника, поскольку, как полагают исследователи, ритуал светского судебного покаяния был заимствован из церковной практики[872]. Обычно он бывал одет в штаны и нательную рубаху (если не во власяницу), а на шее у него во многих из известных нам примеров болталась веревка.

Жан-Мари Мёглен, специально изучавший этот элемент судебной и парасудебной процедур, был склонен видеть в нем указание на то, что приносивший покаяние человек считался достойным смерти[873]. Он, в частности, проводил аналогию с другим, достаточно хорошо известным судебным ритуалом, носящим в источниках название harmiscara. Суть его заключалась в том, что человек, приговоренный к публичному покаянию, должен был пронести по улицам города на плечах или на шее собаку, седло или иной предмет, имевший, как полагает Ж.-М. Мёглен, некое «социопрофессиональное» значение (как, например, прялка, свешивающаяся с шеи женщины)[874].

Близость двух ритуалов – harmiscara и покаяния с веревкой на шее – вполне очевидна, но, как мне кажется, французский исследователь уделил недостаточно внимания одному из основных источников, на которые опираются наши знания о ритуала harmiscara. Речь идет о пассаже из «Деяний Фридриха» Оттона Фрайзингского, в котором сообщалось, что у франков и швабов существовал обычай, воспринимаемый ими как закон, согласно которому человек, осужденный на смерть, должен был, прежде чем приговор приведут в исполнение, пронести по улицам города на своих плечах собаку или седло[875]. Таким образом, речь в данном отрывке шла не только о публичном покаянии: очевидно, что в конце пути преступника ждала отнюдь не символическая, а вполне реальная смерть, а ношение на плечах собаки, седла или какого-то иного объекта можно рассматривать как указание на то, что такой человек действительно был достоин смерти[876]. Именно здесь, на мой взгляд, дело из Реймса смыкалось с обычаем, описанным Оттоном Фрайзингским, так как в нем речь также шла о людях, которых ждала казнь. Ее невозможно было избежать, поскольку приговор был уже вынесен и обжалованию не подлежал: никто не заменил бы повешение на публичное покаяние. Следовательно, веревка на шее осужденного указывала на то, что он умрет: она не заменяла собой наказания, она лишь предваряла и символизировала его[877]. Важное значение в данной процедуре, как представляется, имело и то место, куда набрасывали веревку, – шея преступника. В «Саксонском зерцале» «осуждение к шее» означало вынесение смертного приговора[878]. Повязывание веревки на шее или нанесенный по ней удар (такой вариант присутствовал в показаниях одного из чиновников аббатства св. Ремигия[879]) дублировали, таким образом, только что озвученное решение.

Впрочем, еще один, дополнительный символический смысл был, как мне кажется, заложен в набрасывание веревки на шею реймсским преступникам. Ведь речь шла о передаче человека из одной юрисдикции в другую, враждебную первой, и главным предметом спора на протяжении столетий оставалось как раз право самостоятельно приводить в исполнение смертные приговоры. Монахи прекрасно понимали, что своей виселицы в Реймсе у них никогда не появится[880], они вынуждены были приводить человека, осужденного ими на казнь, к камню на краю рыночной площади, чтобы отдать своим «врагам» – людям архиепископа. Набрасывая преступнику на шею веревку или ударяя его по шее, чиновники аббатства, как мне кажется, пытались все же дать понять окружающим, что для них этот человек уже мертв, что они не просто приговорили его к смерти но и – в символическом смысле – привели приговор в исполнение.

Насколько можно судить, идея символической смерти преступника во время или даже до приведения приговора в исполнение была отнюдь не чужда средневековому правосознанию. В частности, человек считался (временно) умершим во время принесения публичного покаяния: «Пусть грешник растянется на земле, как если бы он был мертв, пусть он публично объявит, что он умер, пусть он публично продемонстрирует, как он раскаивается в содеянном, чтобы окружающие плакали над ним и показывали, как они страдают. И так христианская община, опозоренная его прегрешениями, смягчится, видя его перерождение, и будет молиться за того, о ком она скорбела, когда он был мертв»[881]. Однако та же ситуация порой возникала и при передаче преступника из церковного суда в светский для приведения приговора в исполнение: «…этим нашим окончательным решением мы постановляем и заявляем, что ты, Жаннетт, была и остаешься еретичкой, идолопоклонницей и вероотступницей. И мы приговариваем тебя [к смерти] как нераскаявшуюся [грешницу]. Этим решением мы передаем тебя во власть светского суда как труп и негодный член [общества]»[882].

То, что процедура передачи в Реймсе происходила на камне, за которым располагалась «нейтральная» территория, было представителям аббатства только на руку. Вступив на нее, преступник символически «умирал». Набросив ему на шею веревку, монахи «казнили» его сами, в обход всех реально существовавших правовых норм и установлений. На то, что уже в сам момент передачи преступник воспринимался ими как мертвец, указывал, как мне кажется, и крест на другом конце улицы. Так, в средневековой Германии крест на дороге или на пересечении дорог считался местом отдыха для умерших, совершавших свой последний путь[883]. В этом же символическом ряду можно рассматривать и деньги, «уплаченные» за преступника и приобретавшие таким образом значение выкупа за его душу[884].

* * *

Однако, из показаний чиновников аббатства св. Ремигия следовало, что иногда веревку могли и не повязывать преступнику на шею, а просто отдать ему в руки: когда же он достигал креста, палач вновь связывал его. Мотив орудия наказания, которое осужденный на смерть несет сам, являлся совершенно ясным христологическим мотивом, особенно применительно к эпохе позднего Средневековья[885]. (Илл. 48) Он заставляет нас еще раз внимательно присмотреться ко всей описанной выше процедуре и поставить вопрос о том, не была ли она выстроена в соответствии с одной совершенно определенной сценой, а именно – сценой передачи Иисуса Христа из суда синедриона в суд прокуратора Иудеи для последующей казни. Как мне представляется, мы можем найти в этих двух описаниях несколько интересных элементов, подтверждающих данную гипотезу.

Прежде всего обращает на себя внимание сам момент передачи преступника, уже осужденного на смерть, из суда, не имеющего права приводить приговор в исполнение, в суд, таким правом обладающий. Преданный Иудой, Иисус был схвачен и приведен на суд синедриона, где сам признал свое мессианское достоинство. Его вину, таким образом, посчитали доказанной: «Тогда первосвященник разодрал одежды свои и сказал: Он богохульствует! на что еще нам свидетелей? Вот, теперь вы