Черный мел - Кристофер Эйтс

Вот как? Она по-прежнему улыбается, но, видно, ей не по себе, как будто у нее накопилось много вопросов, только она не знает, какой первым задать.

Фермер придирчиво оглядывает меня с ног до головы. Я пробую объясниться: мы с вашим сыном вместе учились в Питте. Но какое-то время назад я переехал сюда, в Штаты. Живу в Нью-Йорке. Кстати, к сожалению, мы с вашим сыном уже давно потеряли друг друга. Но недавно нашлись, он прилетит через несколько дней, и тогда мы с ним увидимся.

Как мило, говорит мама Чада. Она благодарна мне за разъяснения, но ей все равно не по себе. Когда он прилетит? Через несколько дней. Прилетит откуда? Она делает вид, будто ничего странного в таком вопросе нет. Ах да, спохватываюсь я. Чад живет в Англии.

Отлично, отвечает она, отлично, значит, он туда вернулся. Мама Чада всплескивает руками. Ему там так нравилось, добавляет она.

Фермер снимает с крюка, вбитого довольно высоко над плитой, тяжелую чугунную сковороду. Он крупный мужчина, наверное, раньше был еще крупнее, по виду ему сейчас лет семьдесят. Раньше ему, наверное, не составляло никакого труда ворочать сковороду одной рукой. Сейчас он сам себе удивляется: сковорода такая тяжелая, приходится держать ее двумя руками. Сам фермер никак не реагирует на мои слова, что его сын живет в Англии. Может, он с годами хуже слышит. Подходит к холодильнику, распахивает дверцу.

Надо же, говорит фермер громко и сердито, растягивая слова: на-адо же. Мать, мы ведь каждую неделю покупаем яйца, а как ни полезешь в холодильник, ничего нет! Он такой большой, что даже мелкая жалоба в его устах звучит серьезно. Яйца в картонке, отвечает мама Чада, на средней полке.

Фермер вздыхает и качает головой. Достает бекон. Мама Чада продолжает разглаживать скатерть ладонями. Это мой сын попросил вас съездить к нам? — спрашивает она с притворной беззаботностью.

Я не сразу соображаю, как ответить. Перед поездкой сюда у меня была смутная надежда узнать что-то важное. Если я сейчас солгу маме Чада, скажу: да, это ваш сын прислал меня сюда, возможно, они решат, что мне известно больше, чем на самом деле. С другой стороны, если я скажу «нет», есть опасность полного недоверия ко мне фермера и его жены. Поэтому я отвечаю уклончиво: ваш сын всегда говорил — если я окажусь рядом, буду проезжать мимо…

Мать Чада улыбается. Фрэнк, как мило, правда? — говорит она, оборачиваясь к мужу. Значит, вы просто проезжали мимо, обращается ко мне фермер, развертывая сверток с беконом и выкладывая ломти на сковороду. Совершенно верно, отвечаю я.

Куда же вы направлялись? — интересуется фермер.

Мне кажется, он хочет меня подловить. Пытаюсь вспомнить, как мы с Блэр в свое время ездили на север штата. Катскиллские горы южнее. Лейк-Плэсид севернее. Правда, сейчас для горных лыж не сезон. И вдруг я кое-что вспоминаю и говорю фермеру: в Саратогу.

Тот качает головой. Скачки начнутся только через месяц, а зачем туда еще можно ездить, просто не представляю.

Меня загнали в угол.

Значит, вы художник? — спрашивает хозяйка дома. Я молчу, не зная, что ответить. Или писатель? Она смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Да, оживляюсь я, да, да. Я писатель.

А при чем же здесь Саратога, черт подери? — хмурится фермер.

Глупыш, говорит мама Чада, там же знаменитая община для художников, писателей и вообще творческих людей. Мне давно хотелось туда съездить. Неужели там такая творческая атмосфера? Ну, наверное, там что-то такое действительно ощущаешь. Как будто колет в кончиках пальцев.

Фермер презрительно фыркает. Похоже, там живут одни педики, говорит он. Его жена морщится. Ах, Фрэнк, я ведь тебе говорила, не произноси при мне это слово!

LXXIV(ii).В развитие лжи о Саратоге я немного рассказываю хозяйке дома о себе. Правда, только в общих чертах. О ее сыне совсем не упоминаю. Она слушает жадно, часто кивает. В пересказе моя жизнь напоминает вереницу юмористических эпизодов.

Фермер упорно стоит к нам спиной — выкладывает скользкую яичницу на тарелку. Потом берется за тяжелую сковороду, на которой жарился бекон. Пробует переложить ломти на блюдо деревянной ложкой, но бекон прилип, ничего не получается. Он все больше мрачнеет. Сковорода в руке опускается ниже и ниже, как увядший цветок в вазе.

Он не роняет сковороду, а переворачивает ее на тарелку. Тарелка разбивается, сковорода задевает край рабочего стола и с грохотом летит на пол.

Мама Чада вздрагивает и зажимает уши руками. Ах, Фрэнк! — говорит она.

Фермер поворачивается ко мне и разражается криком. Если мой сын уверяет, будто я что-то придумал, значит, он врет! Как можно обзывать выдумкой то, что действительно было — тем более размером почти с десятицентовую монету! А все случившееся потом только к лучшему… для всех, а не только для него. Он от рождения неблагодарный эгоист!

Вдруг я слышу грохот сзади и поспешно оборачиваюсь. Мать Чада так быстро вскакивает со своего стула, что стул падает. Она вцепилась в угол стола и кричит на мужа: Фрэнк, с меня хватит! Она больше не сдерживается. Хватит и того, что я его теперь совсем не вижу! Она опускает голову и понижает голос. А теперь уходи, просит она. Прошу, Фрэнк, уйди отсюда. Займись чем-нибудь. Хотя бы… покорми скотину.

Скотину еще рано кормить, отвечает фермер с плохо сдерживаемой злобой.

Гнев захлестывает мать Чада, она кричит, будто у нее отказали тормоза. Хватит, надоело! Больше не собираюсь тебя слушать! Тринадцать лет слушала, но больше не желаю! А теперь оставь беспорядок, ты сам его устроил, и ступай кормить скотину!

Фермер вытирает руки о джинсы. Его жена тяжело дышит, она опустила голову и не смотрит на него.

Он снимает с крюка у двери бейсболку, кое-как нахлобучивает ее на голову и выходит.

Извините, обращается ко мне мать Чада. Очень неприятно, что это произошло при вас. Она поднимает стул. Сейчас я что-нибудь приготовлю.

LXXIV(iii).Она молча наводит порядок и готовит, я молча ем.

Из окна кухни виден большой хлев из шлакоблоков под рифленой крышей. Над низким строением возвышается металлическая силосная башня. Фермер подходит к хлеву, садится у входа, закуривает. Докурив, он ждет минуту и закуривает еще одну сигарету.

Мама Чада забирает у меня тарелку, я благодарю ее.

Она моет посуду и смотрит в окно на мужа. Тут она вдруг говорит: я никогда не брошу мужа, что бы он ни натворил. А вот он, наверное, меня бросил бы… Она тщательно моет щеткой вилки, оттирает каждый зубец. Нет, к другой женщине он бы не ушел, продолжает она, даже если бы с кем и познакомился… Не переставая говорить, она возвращается за стол, садится на свое место, вытирает руки о посудное полотенце. Я хочу повидаться с сыном, тихо произносит она. Только чтобы мужа рядом не было. Вы уж, пожалуйста, ему передайте. Где угодно, где он захочет. Я могу приехать к нему в Нью-Йорк — вряд ли он захочет возвращаться сюда. Она вытирает руки, поднимает на меня глаза и продолжает: Фрэнк кормит скотину каждый день в полдень. Она смотрит на настенные часы. Без пяти двенадцать. Если вы позвоните мне как-нибудь в пять минут первого, я сразу пойму, кто это. Позвоните?

Не знаю, отвечаю я. Но мать Чада убита горем, и я быстро добавляю: хочу сказать, не знаю ваших отношений в семье…

Ах вот оно что, говорит она, значит, Чад вам не объяснил?

Я качаю головой. Нет, и мне не хочется встревать в семейный скандал, причины которого я не знаю. Я не имею права лезть в чужие дела.

Вы правы, говорит она, слегка всхлипывает и кладет полотенце на колени. Ума не приложу, с чего лучше начать… Вы действительно ничего не знаете?

Я вздыхаю. Чад рассказывал об учебе в школе. И я знал — он вырос на ферме. Потом ему пришлось раньше времени уехать из Питта, но почему, он не объяснил. Вот и все.

Ясно, говорит она. Тогда ладно. Только не торопите меня, ладно? Я киваю, и она вытирает лицо тыльной стороной ладони.

Мама Чада встает, включает плиту, достает из холодильника цилиндр в форме колбасы. Из кухонного шкафчика берет пакет с шоколадной крошкой. Повернувшись ко мне и прижимая к себе тесто и пакет, поясняет: я добавляю шоколадную крошку в покупное тесто — это мой секрет. Только никому не рассказывайте.

LXXIV(iv).Он родной отец Чаду, начинает она, никаких сомнений тут быть не может… Наверное, зря я так сказала… Да, начало не очень удачное.

Мы с Фрэнком поженились поздно, продолжает она, во всяком случае, для людей нашего поколения. Обоим было уже за тридцать. И забеременела я не сразу. Так что Чад у нас единственный. Она поднимает глаза к потолку. Нет, наверное, надо как-то проще…

Она глубоко вздыхает. Фрэнк никогда его не любил. Не знаю почему. Может, ему вообще не нужно было заводить детей, а может, дело в самом Чаде. А я его обожала. И до сих пор обожаю. Чад так хорошо учился в школе, я им очень гордилась. А Фрэнк — нет. По-моему, он ему завидовал. Фрэнк тоже умный, когда смотрит телевизор, всегда комментирует сообщения дикторов, высказывает свое мнение. Откуда он набрался всяких сведений — понятия не имею, я столько не знаю. Когда Чад подрос, он тоже начал реагировать на телевизор. Только постоянно возражал отцу. Возражал на все, что бы Фрэнк ни говорил. Наверное, причина еще и в этом. Ссорились они не только из-за новостей. Цапались буквально из-за всего, даже из-за прописных истин. Например, какая река самая длинная. И всякий раз во время их споров Чад притаскивал из школы книгу, зачитывал оттуда отрывки и получался кругом правым. А Фрэнк всегда отвечал: книги врут. Каждый раз: врут, и все. Все книги врут. И словарь Уэбстера, и энциклопедия «Британника».