Черный Дракон - Денис Анатольевич Бушлатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я слышала от вас много споров и мало дела, — заговаривает Гидра, развязывая свой вещевой мешок. — Парень прав. К Лодуру разговоры о былом величии. Никто из нас его не застал, как бы там раньше не было — теперь это не так и никогда так снова не будет. Сейчас мы прячемся от людей по лесам, — она отпивает из найденной в мешке фляги, — чтобы восстать как сильные этого мира, а не их покорные защитники — и этого люди уже не забудут. Даже если захотят. А сейчас, — она поворачивается к Амиану, — мне интересен ты.
— Я?
— Покажи себя, — она кивает, и медленно извлекает из ножен свой меч. В свет костра выхватывает разводы наспех вытертой крови на лезвии. — Скара — резервация для тех, кто не опасен, а тебя упрятали так далеко, что мы едва не сожгли тебя вместе с ней.
У Амиана перехватывает дыхание, а внутри ему становится еще холоднее, чем снаружи.
— Тебе оно б не понравилось, мне-то поверить можешь, — Клык несильно толкает его колено своим, и от подобной мысли Амиана передергивает.
— Это он тебя почувствовал, — Гидра указывает ему на долинника и проводит по стали промасленной тряпкой. — Еще может волком обернуться.
— Волком любой чистокровный оборотень может, — раньше подорвавшегося было брата поправляет Друид, — а таких, как он, в Феровеле зовут вервольфами. Вы в империи и оборотней ими считаете, но вервольфы — крупнее и на двух лапах.
— Почувствовал? — переспрашивает Амиан и невольно оглядывается на стихшую Видящую. — Я-то думал, у вас она для этого.
— По запаху, — Клык указывает на собственный нос, будто чтобы подкрепить слова. — Не знал, что ты из заключенных, думал — кассатор схоронился. А здоровяк добить тебя пошел, это он может.
Перед глазами Амиана вновь встает искореженная дверь его клетки, сорванная с петель так легко, словно прутья в ней были ивовыми, а не стальными. Он смотрит на огромного и ужасающего Голема, нож которого продолжает методично соскабливать мелкую стружку, высвобождая пока лишь ему известную фигурку из деревянного заточения. Смотрит на Клыка и пытается представить, как в одну минуту обращение обезображивает его весьма красивое лицо, превращая в чудовище из сказок, которыми в его детстве пугали непослушных детей. Смотрит на Безликого — жуткого и молчаливого, способного сотворить всепоглощающее пламя, от которого не будет спасения, и вместе с тем совершенно непредсказуемого, таящего свои мысли и намерения за бездушной маской. Он смотрит на Гидру, внешне холодную и непоколебимую, но внутри себя таящую смертельную опасность, как бесшумный морской змей, затаившийся в пучине, но в любой миг готовый обнажить сотни клыков-кинжалов. И он вспоминает лица всех тех, кто отдал свои жизни в Скара. Амиан не испытывает горя при мысли об их смертях, он и вовсе ничего не чувствует к ним — даже радости избавления, но в один миг его вдруг переполняет непонимание. Неужели и вправду десять разумных людей, которых он знал, и еще несколько сотен тех, кого никогда не видел, сознательно и по доброй воле избрали для себя судьбу главных врагов кого-то подобного? Пусть не все абаддоны были столь же сильны, пусть большинство из них не были в действительности опасны, как сам Амиан или Видящая, способная лишь отличить себе подобного от простого человека, но ведь всего нескольких полудраконов, должно быть, хватило бы, чтобы обратить в прах целую армию.
На миг он чувствует, как его наполняет странное щекочущее благоговение, отчасти заменяет прежний страх, непрерывно скребущийся глубоко внутри. Для людей все они, независимо от сил, — уроды, которым нет места в этом мире. Но здесь и сейчас все больше не так, Амиан вдруг ощущает это впервые с самого своего перерождения.
У него нет врагов ни на этой поляне, ни, похоже, на несколько миль окрест, некому больше желать его смерти. Здесь, среди всех собравшихся бунтовщиков, он больше не чужак, потому что все они точно такие же, как и он. Он — свой среди изгоев и чудовищ.
— Я покажу, — он поднимает глаза на молчащую Гидру и дожидается ее кивка.
— Мне как, подальше убраться? — с плохо скрываемым нетерпением уточняет Клык.
— Нет, — Амиан сглатывает, наблюдая за собственным сжимающимся и разжимающимся вновь кулаком, — поближе.
Он разворачивается к оборотню всем телом и ладонью накрывает полосу голой и обжигающе горячей кожи над коротким наручем. Знакомое тепло поднимается по пальцам и оборачивается слабым покалыванием в самых их кончиках. Амиан сжимает чужую руку чуть крепче, оглаживает большим пальцем и чувствует, как под его прикосновением она покрывается мурашками, а светлые волоски встают дыбом. Краем глаза он замечает, как вытягивает шею и привстает со своего места сидящий вдали от них Аспид.
Сам Амиан придвигается ближе, бедром упирается в самое бедро, и черные зрачки Клыка расширяются, поглощают ясное небо глаз. Его губы обветренные, но мягкие, они легко и податливо раскрываются, стоит лишь коснуться их своими. Чужая ладонь накрывает затылок Амиана, ерошит короткие волосы и притягивает ближе. Он выдыхает в поцелуй — тяжело и рвано — когда горячие пальцы касаются его шеи под тканью плаща, поднимаются к лицу и обводят скулы. Дает запрокинуть себе голову, губами несильно потянуть губу и...
Его приводит в чувство резкая жалящая боль — столь неожиданная, что Амиан и сам не замечает, как оказывается на ногах с прижатой к огнем горящей губе рукой.
— Какого Лодура?! — по его отнятым от лица пальцам размазана кровь.
— Если за спасение отблагодарить хочешь, — Клык усмехается, нарочно показывая нечеловеческие зубы, и обводит их кончиком языка, — можем отойти, имперский мальчик. Я-то уж думал, ты что всерьез покажешь.
Амиан шумно сглатывает, чувствуя биение сердца в самом горле, и беспомощно оглядывается по сторонам. Брови следящей за ними Гидры чуть приподнимаются.
— Всегда действовало... — бормочет он, словно в ответ надеется получить разумное объяснение, и вновь оборачивается к оборотню. — Не понимаю, ты ведь сперва...
— Что сперва?
— ...мне поддался, — Амиан вдруг ощущает себя как никогда прежде глупо. Шутом, оплошавшим перед королевой и ее свитой.
— Поддался? — переспрашивает Клык, словно убеждается, что верно понял слово из чужого языка. — Тебя поцеловал когда? — он дожидается растерянного кивка, и его оскал становится еще шире.
