Мост через Лету - Юрий Гальперин

Рухнуло все. Обломки загромоздили горизонт. А вокруг отцветал южный май. Обволакивали, с ума сводили запахи. Дразнили. И жизнь выглядела еще привлекательнее, еще желаннее от того, что теперь она кончена, — так казалось актеру. Не случись с ним несчастья, никогда бы не понял он, как она может быть хороша.

Вечера Валя просиживал в театральном кафе, спускал драгоценную болгарскую валюту. «Не горюй», — утешали друзья-болгары. Русские избегали его, и он проводил время с местными артистами.

«Зачем горевать? Жизнь молодая». Валечка не соглашался. «Кончено. Все кончено». «Начни сначала, — предлагали софийские оптимисты. — Все сначала. Все измени. Дом, работу — все!» Валечка отмахивался, не понимая их, а они не понимали его. «Эх, жаль, что уезжаешь. У нас подобное с человеком не случится. Тем более, с таким актером, как ты. Ты ведь классный актер».

Валечка слушал, пил ракию, пил мáстику, пил густое красное вино и не пьянел. Голова работала холодно. Ему нравились слова. Ему нравились люди. Ему нравилась их страна. Здесь было тепло. Его любили, то есть опять соблюдалось единственное и необходимое условие.

В последний день после завтрака он забрал у портье паспорт. Сложил в небольшую сумку все необходимое на первое время, отобрав из содержимого двух громоздких чемоданов. Незаметно выскользнул из отеля. Добежал до ближайшего отделения болгарской народной милиции и, предъявив удостоверение личности, попросил политическое убежище.

9

— Вот и все, — закончил актер. — Потом, когда меня домой доставили, долго еще таскали, расспрашивали, экспертизы делали. Я перед ними как на духу, а они в смех. Наконец засчитали, что от нервности временно с ума спрыгнул. В диспансер психический поставили на учет. А в театре с тех пор со сцены слова не разрешают сказать. Диваны двигаю, сам видел.

— Видел, — подтвердил Лешаков. — Дальше-то что?

— А ничего.

— То есть?

— Ничего. Как есть ничего. Куда денешься — русскому человеку, ты сам говорил, некуда податься. Я вон попробовал, так болгары отделались… Ненужные мы нигде. Да и порядки тамошние не по нам — все другое. Замучаешься привыкать… А то, чего доброго, и Болгарию на свой манер переиначим. А зачем?

— Незачем, — серьезно сказал Лешаков.

— Именно. «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна…» — пропел вдохновенно Валечка. — У нас дом есть. И все тут наше. И мы, мы…

— Предназначены! — выдохнул Лешаков.

— Правильно, — вскричал актер, радуясь, что товарищ вспомнил забытое слово, вспомнил сам и к месту.

Лешаков трепетал от возбуждения, в такое состояние привела его нехитрая байка актера. Все было безумно, нелепо, смешно и обыкновенно.

В этой жизни одно повязано на другое. Все взаимосвязано, и ничто не напрасно, — мыслил Лешаков. Вот Валечка, к примеру, несмотря ни на что, возвращен на прежнее свое место, откуда он и начался. Отчего это, почему: судьба? провидение?.. Или вот он сам, Лешаков, — неспроста задуман, для чего-то он есть. Лешаков здесь не зря. Он… Он предназначен!

Забытое, открытое, утраченное и вновь обретенное слово. Старое. Редкое. Не употребляемое ныне и потому незатертое. Цены ему нет.

— И я… Я тоже, — начал было Лешаков. — Ты понимаешь…

— Понимаю, — кивнул Валечка. — Я, брат, теперь понимающий.

— Да ты ведь и не знаешь! — изумился инженер.

— А и не нужно, — не растерялся актер. — Это, может быть, даже лишнее. Просто я теперь все секу.

— Но выслушай!

Валечке явно не хотелось слушать. Выпить ему хотелось. И он налил. Наверное, он охотно рассказал бы еще что-нибудь Лешакову, но догадывался: инженер потеряет интерес и уйдет. И даже посидеть будет не с кем — не было у него никого, кроме Лешакова. Верного слова никто не сказал, один Лешаков. И Валечка покорился, он смиренно выслушал, что поведал инженер о себе, сокращая и опуская подробности. Повесть известна. И на актера она произвела нормальное впечатление: он намазал бутерброд и налил еще по одной.

— Выпьем, — ласково сказал Валечка. — Давай.

— И все? — удивился Лешаков.

— А чего же.

Молча они закусили. Лешаков челюстями, старательно раскусывал икринки. Бутерброд ему нравился. Нравилась икра. И нравилась игра с икринками. Инженер играл сам с собой.

Он слопал бутерброд и успокоился. Ощутил покой — ровный, уютный. Впервые рассказал, поделился и словно тяжесть скинул. Сиделось ему за столом хорошо. Жизнь представлялась простой. Он посмотрел на актера. Валечка улыбнулся. Они пропустили по стопке, и Лешаков почувствовал аппетит. Махнул официанту, чтобы несли горячую рыбу. Валечка согласно кивнул.

— Хорошо, — констатировал он, — а хорошее не часто случается.

Лешаков взглянул на приятеля искоса:

— Скажи, пожалуйста, — ты за мной ничего не замечаешь? Как бы странного?.. Я, честно, боялся очень, что от мыслей свихнусь.

— Всерьез спрашиваешь? — опешил Валечка.

— Безусловно.

— Так ведь я сам на учете в психдиспансере. Лешаков ни о чем не жалел. Они пили вино. Мадера крымская, конечно, оказалась сладкой, как и подозревал инженер, но крепкой, на что надеялся актер. Рыбу зажарили сносно. Они все доели, допили и попросили кофе и еще по чуть-чуть коньяку.

— Все нормально, товарищ, — сказал Лешакову артист, попивая кофеек. — Нормальный ход.

— Уточни, — попросил инженер.

— Все как у людей, — мысль артиста растекалась.

— Каждому свое.

— Наивняк, — иронически хмыкнул актер. — Ты думаешь, мы иначе устроены?

Лешаков поморщился: в словах собутыльника скользнула фамильярность.

— Все сидят в запертом сортире. И мы в том числе. Общая судьба, знаешь такое слово?.. Жизнь идет по науке, согласно историческим законам. И не стоит лезть наружу через очко. Нам с тобой, по крайней мере, это ясно. Надо сидеть смирно и терпеть, пока воздух не очистится.

— К чему ты клонишь? — подозрительно спросил Лешаков.

— К этому самому… К чему предназначены.

— К этому самому, — перебил инженер, — нас предназначали. Да не вышло.

— То есть как? Мы русские люди.

— Русские, — твердо выговорил Лешаков и сам себе удивился. — Россия исторически познала трагедию рационализма: всю проституцию справедливости, ложь логики и плен свободы. Запомни, всякая идея — затменье. Оно случается оттого, что накопленное зло скрадывает истинный свет и ловит людей в свои сети. Помрачение умов, оно хуже нашествия, хуже татарского ига. Дышать темно. Но идея задохнется в нас и умрет в нас, веру в наших душах сама выжгла. В таких, как мы с тобой, всем идеям погибель. Ведь мы теперь, мы…

— Прожженные, — вставил актер.

— Каленые, — не заметил Лешаков, — на самом яростном, что ни на есть, огне. И ничего уже не берем на веру. Сомневаемся. Не верим.

— А божественное? — понял буквально актер и заспорил неуверенно. — Люди крестятся, детишек крестят. Я видел: красиво.

— Веры жаждут, — усмехнулся Лешаков. — В душе пересохло. Веровать хотят, что ни попади на веру берут. Пастыря не хватает стаду. Соскучились по прянику и по кнуту. Ломятся в открытые двери, как в бомбоубежище: встань на пути Христос — растопчут.

— Мучаются люди.

— Жрут много, вот и мучаются.

— Грубая правда, — согласился Валечка, тяжело отваливаясь от стола. — Охота, она пуще неволи.

— Отказаться, и баста.

— Трудно, — прошептал Валечка. — Отказаться трудно.

— Свобода — это отказ. А иначе плен.

— А боги как же?

— А без богов-то как? Удобно в рабах Божьих, никакой тебе личной ответственности…

— Правда ваша, дяденька. Есть грех.

— Вот я все думал, — продолжал Лешаков, — искупить можно ли? Неужто самой жизнью? — разговорился и не мог себя сдержать инженер. — Не хочется помирать-то, не светит. Страшно помирать… Боженька тут в самый раз, чтобы свалить было на кого. Человеку себя обмануть удобно: он участвует сам во всем, всюду лезет, карабкается, цепляется, хватает, тащит. А приобретения сковывают по рукам и ногам — душа хламом загромождается. Душу считаем бессмертной, а уступаем взамен… Размениваемся. Нам подсовывают, предлагают, суют, а канаем себя мы сами. Берем, берем. И мало. Опять берем: надо или не надо, на всякий случай, впрок обзаводимся. Увязаем в надеждах, интригах, планах, карьерах, запутываемся с жилплощадью, в бабьих юбках, с детишками, деньгами, книгами, принципами, премиями, удостоверениями, хлебными карточками, партийными билетами, привилегиями, тряпками, взглядами, собутыльниками, связями, симпатиями, друзьями, облигациями. Несть числа. А платим душой.

— По твоему, не надо обманывать себя? — серьезно переспросил Валечка и даже заглянул в стакан инженера.

— Не поможет.

— Значит, расписаться в неверии? — повторил актер. — Карты на стол: на веру больше ничего не берем, да? Себе не верим, другим и того меньше. Не верим ни во что. Не верим, что верим. Так?