Мост через Лету - Юрий Гальперин

Лешаков набрал номер и ждал у телефона, тихо трезвел, избавляясь от чар обаятельной актрисы. Уф, звезда!.. Валечка был занят, смотрел из зала репетицию. За ним послали. И Лешаков прислонился к холодной колонне, замер. Ухо щекотала мембрана. Он медленно успокаивался. Мысли настраивались на ровный, летний, легкий лад: мол, бродил, воскресенье и нечего делать, позвонил, потому как договаривались, сдержал слово, а то каждый раз наобещаешь с три короба, а потом чувствуешь себя мерзко, и не хочется думать, что опять подвел, опять наболтал пустого, хотя чего проще, взять и позвонить, — вот я и звоню…

Актер задерживался.

Лысый вахтер в черных форменных брюках с лампасами, в толстом вязаном жакете терпеливо курил на диванчике. Торжественные брюки его и вишневый бархат диванчика, мрамор пола, блестевший в сумерках вестибюля, и матовое дальнее бра на бронзовеющей ножке — все создавало атмосферу, без которой нет театра, пусть это лишь вестибюль, гардероб. Атмосфера была созвучна необычности поступка, визита, оттеняла значительность шага. Лешаков чувствовал себя приподнято. И к моменту, когда в трубке прокашлялось первое: «Да… Я слушаю?» — инженер был готов к разговору.

Но актер не узнал Лешакова.

Первоапрельскую пьянку он не забыл, хотя и не представлял ясно, как попал туда и как оттуда ушел. Инженер неосторожно напомнил о брюках, и актер заметался. Он испугался, замекал невнятно, что уже объяснял, что не помнит, ничего не помнит, но, конечно, заплатит, — если он должен, то никуда не денется, и сколько нужно, за костюм или только за брюки, и если можно подождать, ему удобнее попозже, если Лешаков не настаивает… Лешаков насилу прервал. Объяснил в двух словах, что беспокойство напрасное. Актер возликовал. Да, да. Да, — он тут сразу признал Лешакова, вспомнил коньяк и цветы — необыкновенные, чудные, именно в апреле. А еще… — напрягаясь, припомнил актер. — Ты чего-то сказал… Этакое, понимаешь ли.

— Сказал? — повторил Лешаков, затаившись.

— Да. Ты говорил, говорил, — заикнулся актер, — о чем-то особом. Замечательно говорил. Русский человек, он это самое… Забыл слово… Да, вот именно, — окончательно взволновался актер. — И деваться некуда, уехать нельзя… Очень важно. Я потом много думал. Лично для меня оказалось важно, понимаешь. Чрезвычайно. Забытое русское слово. Как его… — он поперхнулся. — Не телефонный разговор.

Дальше Лешаков слушал плохо. На мрачном горизонте смутно слово зажглось, как звезда, как надежда. От него исходил единственный свет. Букв было не разобрать. Но слово светило.

Актер молол и молол, несмотря на то, что все это не предназначалось для чужих ушей. Впрочем, ничего существенного. Лешаков уловил: ему оставят в кассе контрамарку, он посмотрит спектакль, а потом они вместе поужинают. Тогда разговор и состоится. И Валечка обязательно вспомнит слово. Инженер для приличия некал, желал сам билет купить. Но актер протестовал: «Ты мой гость!». Он держался с инженером на «ты», ведь они, оказывается, пили на брудершафт. Лешаков допускал — он не настаивал на подробностях.

Вечером инженер Лешаков при параде — в новом пока еще костюме, в свежей рубашке в изумительную полосочку, повязав на шею модный галстук, и в начищенных до матового глянца туфлях — явился в театр. У администратора в окошке получил оставленную на его имя контрамарку. Служитель проводил в ложу, где Лешакову надлежало сидеть, и продал программку. Лешаков заглянул в кокетливо окаймленный листок, отыскал без труда: имя стояло внизу, в толпе второстепенных персонажей.

— Разве такой-то, — спросил инженер у служителя, — он не на главных ролях?

— Был, — ответил служитель. — Был на главных. А нынче пока что… — и тихо кашлянув, он выразительно выплыл из ложи.

Что-то стряслось, догадался Лешаков. Прошелестели слова актрисы и горячечный голос Валечки по телефону. С чего бы это он так встрепенулся, встретиться захотел? Еще как захотел!

Лешакову сделалось любопытно. Настолько даже, что он отодвинул свой вопрос, и не без удовольствия. Таков уж наш человек. Неустройство души подчас представляется ему важнее драмы целого мира. И уже не может он забыться, не в состоянии отвлечься. Ковыряет болячку, расковыривает. Но если посторонний пустяк, касающийся совершенно чужих личностей, невзначай затронет любопытство, — ничего нет важней, чем любопытство голодное усладить.

Заинтересовался Лешаков, и сразу спектакль из развлечения превратился в томительное испытание, во все время которого инженеру надлежало терпеть и ожидать. После должно было начаться важное, жизненное. Инженер даже заерзал на стуле. И нетерпение повлекло его в буфет. Но буфет не работал. «Откроем в антракте», — успокоила буфетчица. И Лешакову ничего не оставалось, как заглянуть в туалет, где он поубавил нетерпение и выкурил папиросу.

Пьеса оказалась занятной. На сцене стояли диваны, кушетки и кресло. Действующие лица лежали на диванах и на кушетках: кто в халате, кто в костюме, застегнутом на все пуговицы, кто в белье, а кто и в чистом, хорошо отутюженном комбинезоне. Говорили о сомнительной пользе водохранилищ, о том, что самолеты инсектофунгицидами обидели комара в тайге, а теперь тайга не растет. Персонаж в кресле — лирический герой — грустил особенно. Он страдал сидя. Выплакивал монологи, возводил глаза к потолку. Из кресла не вставал.

Меж них слонялась юная девушка, вся из себя субтильная, почти голубая, почти светящаяся, в прозрачной, мятой и вроде как мокрой рубашке длиною до пят. Она мастилась к одному, к другому. Присядет на уголок, приляжет на краешек. А то встанет вдруг и уйдет. Смахивала она сильно на утонувшую Офелию.

Валечка двигал диваны, кушетки и кресло на сцене: то вместе поставит, то растащит. Герои сидя подгибали ноги, вцеплялись руками в подушки. Волновались из-за перемещений. Сердились. Переругивались с ним. Он отмалчивался. Сопел и толкал. Двигал мебель. И отлично справлялся. Крепкий оказался парень.

В антракте Лешаков занял очередь в буфет и выпил пива. Публика громко обсуждала первый акт.

Публики привалило порядком, полный зал. И откуда набралось в отпускное ленивое время людей. Они бранились за столиками вокруг Лешакова, напряженно спорили. Все были интеллигентны. Над бутылками пива и лимонада, и даже над винными бутылками по буфету порхало умное слово «абсурд». Один, в кожанке, моложавый, седой — лицо оладьем, — восхищался не пьесой совсем и не постановщиком, даже не исполнителями, а тем, что никак не мог уразуметь: «Этакое пропустили! Почему пропустили? Отгадка где?».

В конце антракта Лешаков не удержался и выпил еще бутылку.

Во втором акте действие стало туманнее, сырость распространялась от водохранилища клубами прямо в зал. Происходило на сцене до нестерпимости грустное. А Лешакова неумолимая физиология влекла в туалет. Он крепился, как мог, и сдался к финалу. Ему показалось, что отсутствовал он не долго, но, когда инженер вернулся, ситуация на площадке кардинально переменилась: строительные подъемные краны, подцепив крюками диваны, кушетки и кресло, подняли их высоко в кулисы, а персонажи взялись за руки, дружно маршировали к рампе и пели энергично и сильно — тон задавали скромные пареньки в комбинезонах.

— Вот где собака зарыта! Вот цена! Ясно, почему разрешили!.. — услышал из-за песни Лешаков буфетный голос среди зрителей и в полумраке угадал седого юношу. Негодуя, тот скрипел пиджаком. Но почему? Отчего ярость такая? Лешаков отказывался понимать. Тут спектакль кончился, и актеры выбежали на поклон.

Зал сорвался и зааплодировал.

— Ну и что! Пусть компромисс! Пусть, зато вона… — кричал кто-то на седоватого и, воздев руки, громко хлопал, так что могли отстегнуться и потеряться под креслами янтарные запонки. Лешаков недоумевал, при чем здесь компромисс с абсурдом, но так и не понял, и начал деликатно пробираться к выходу, забыв, что на дворе тепло и в очереди за пальто стоять в гардеробе нет надобности.

В сомкнутых сумерках одинокого лета, в давке поклонников, возбужденных и говорливых, Лешаков выглядывал Валечку у служебного подъезда. Молча, неуверенно всматривался в лица. Боялся обознаться. Хотел повернуть к парадному крыльцу и опять заглянуть в витрину. Но не решился отойти, а ну Валечка как раз выйдет, и они разминутся.

Дважды лица людей показались знакомыми. Наверное, он видел их сегодня на сцене. Точно сказать не мог. Лешаков плохо запоминал лица. У него была неважнецкая память на физиономии. Разговаривая, он не вглядывался в черты собеседника. Редкие портреты врезались в память: бледноглазый человек с окаянным любопытством во взгляде; обиженный Мишаня-одноклассник в шубейке, с развевающимися патлами; мужик в чистом ватнике, небрежно выбритый и мрачный, насмешливо вопрошал: «А за нас, за русских?» — губ его горький рисунок запомнил Лешаков; Вероника, всегда виноватая и всегда обвиняющая, с гневным румянцем и возмущенным взором — в гневе она была роскошна. Размытые лица случайных встреч не застревали в памяти инженера. И Валечка, только что виденный на театре, уже расплывался, смешивался с кем-то таким же не выпуклым. Вполне могло получиться, что Лешаков прозевал бы и не встретил его, если бы Валечка сам не увидел Лешакова, отошедшего в сторонку от толчеи перед дверью, не замахал бы руками и сверточком в руках, не закричал подпрыгивая: