Мост через Лету - Юрий Гальперин

Подобное происходило и с инженером. Не понимал он, что его гнетет и откуда мысли мучительные, но ощущал себя организованным — заключенным. Жизнь предстала ослепительно-новым кварталом бетонных бараков. Загнанный в унифицированную идею, в продуманное пространство — оно просматривалось насквозь, негде укрыться, — в светлом здании нового мира сходил он с ума.

Мы все… Все тут под колпаком. Вот оно что… Все, а не я один!

Но до времени оставалось у Лешакова местечко, куда он мог спрятаться, скрыться, где мог отдышаться и оглядеться. Лешаков уходил внутрь, в себя. Вдруг — свобода оказалась норой. Все, что любил, что ценил, чем дорожил Лешаков, то ценное, что узнал он, открыл, нашел, до чего докопался, все тащил он в нору. И, странное дело, места хватало.

Знание к истине ближе, если оно существует в различных вариантах, в умах различных людей. В различности-то и кроется высшая ценность. Каждый знает свое. Это природное право. И ценно не то, что знают за вас, а только то, что вы сами знаете.

Сидя в себе, словно в норе, на сундуке с золотом добытых мыслей, Лешаков не сомневался, что его истребят мгновенно, если он обнаружит для всех свои соображения, потому что мысли его действовали разлагающе и мешали торжеству рациональной идеи, согласно которой строился на земном шаре тоскливый микрорайон для нового человека, а по теории — для человечества вообще.

Великие идеи не способны выжить, если нет противника. История учит, что только объявляя врагами несогласных людей и подавляя вольную волю, распространялись такие идеи по земле, и подобны они затмению. Все, кто не с нами… Известное дело. Унификация мысли, то же, что и промывка мозгов. Плоды ее зловещи.

Носителям унифицированного разума необходимы враги, чтобы утверждать себя и доминировать, то есть брать верх — власть. Если права нет, его обретают в борьбе. И, может быть, в натуре все просто, гадал Лешаков, куда проще, чем кажется: по природе своей эти люди не могут жить без того, чтобы не подминать остальных, — вот и нужны им идеи, чтобы морочить других.

Вянут идейки-то, рассуждал Лешаков, хиреют, если не поить их кровью. Забываются, если не насаждать повсеместно, если не вбивать с треском в головы. Тут важен напор. Чужая идея, она и есть чужая, не в любом сознании прорастет. Опять же, у каждого имеется хоть одна, хоть плохонькая, пусть никудышняя мыслишка, но своя, родная. И если не выдернуть этот конкретный сорняк, не внедрить взамен абстрактный бред вроде торжества гуманизма, то и пребудет каждый при своем. Никакой власти не выйдет. Право не сделается всеобщим (когда узурпировать его легче легкого), а останется у каждого свое, и будет крышка тем гадам, для кого отказ от привилегии знать за других равносилен погибели. Не пройдет у них номер. Но, верно, им легче рисковать, чем примириться, допустить, что жизнь не потечет вспять, не пойдет по плану, не станет податливей, не подогнется под них.

По Лешакову, лучше насильникам этим было бы сгинуть. Однако вынести приговор, решить окончательно он не хотел. Хлюпала интеллигентская жалость.

Гармонии не получалось — кому-то выпадало пропадать. Скорее всего, тем, кому в голову с очищающей яростью вобьют лучшую из идей, чтобы неорганизованные частные мыслишки в разброде отступили, — но тогда люди эти, они уже будут не они: в любом умрет отдельное, завянет, опустеет душа. Если же признать ценность каждого одного, то посягательства всезнаек-идеологов надо в корне пресечь. Но их корни тоже глубоки, своеобычны. Куда ни кинь, всюду клин. Опять выходила смерть.

Лабиринт, — выводил Лешаков, — и выбраться невозможно — только прорубаться.

В страхе стучало сердце.

Инженер озирался в трамваях. Видел джунгли вокруг, где царит высший принцип — естественный отбор. Жизнь смертных: просто смертельная драка. Все по-прежнему, как в первозданном лесу, там пожирали друг друга буквально: поймают — съедят.

На островах Океании в прошлом веке готовили деликатесы из потерпевших кораблекрушение мореплавателей. А в революционной Африке и поныне после партизанских боев находят в походных холодильниках упакованные в полиэтилен останки политических противников и военнопленных.

С особой охотой, наверное, жрали друг друга при первобытном коммунизме. Известное дело, при коммунизмах с питанием туго, мясцо дефицит, оленя или зайца надо догнать, изловить. Мамонта попробуй свали. О тигре и вспоминать не хочется, лучше не попадаться саблезубому. Но нарваться на человека в лесу: у водопоя или на земляничной поляне — страшнее.

Не каждому по силам справиться с главным врагом — неперсонифицированным противником, — каким выступает коллективное бессознательное. Хорошо, если ты не один. При случае, за компанию, и поохотиться можно… Для облегчения дела сперва подозвать, подманить — пусть приблизится. Разговор завести: «Здравствуйте! Добрый вечер! Как поживаете? Что новенького, как дела? Неплохая погода сегодня, не правда ли?». О могучий язык, наше средство общения, и его прогрессивная функция заговаривать зубы. Важно не выдать голодные интонации, скрыть заинтересованность. И не лязгать резцами. Не облизываться в нетерпении. Но голодный блеск глаз… Хвать! Клыками, руками, когтями. «Рви! Держи! Да души же, души!..» Родичи рядом. Друзья. Единомышленники. Сотрапезники. Хватит на всех. Сегодня едят не тебя.

В мясе довольно белков. Белки способствуют росту объема полушарий мозга. Развивается сообразительность: совершенствуются способы лова, охоты, приготовления пищи. Горячее питание, вот источник эволюции. Человек — царь зверей. Сплошной исторический материализм и спираль.

Львы львов не едят. Тигры тигров — тоже. И медведи медведей. Волки, те разве что подранков, и то зимой, в морозы, в плохую погоду. Но человек — он умней. Он один догадался. Он такою ценой стал собою самим и нарек себя венцом творения. Он царит. Он достиг абсолютных высот. Он останется скоро один на Земле, в рациональном раю. И опять — по спирали — возникнет проблема мясца. Но, экологии пуп, человек управляет природой: на очередном съезде посовещаются и примут решение, ввиду необходимости окончательного преодоления затруднений с проблемами питания и связанной с ней желтой угрозой учредить изготовление консервов под маркой «Великая стена». Решат коллективно, но заготавливать будут по одному. Каждый умирает в одиночку.

Спасение в стаде: спрятаться, затеряться среди подобных, не высовываться, ничего самому не решать, а участвовать вместе со всеми, со всех-то ведь не спросят, всех не перебьют — смотришь, и уцелел.

Слаб человек. Он смертен и помнит об этом, не смеет забыть ни на миг. Он смерти боится, особливо насильственной. Проклятие тяготеет над ним. Висит над душой, словно камень, словно меч, как встарь занесенный над головой нож-рубило. Вечное проклятие. Ночью, днем, во сне, наяву, в бреду болезни, в любви, на пиру, в походе и на отдыхе — ни младенцу, ни старику не отрезветь от страха: сегодня не я, не меня, я со всеми, я — не один. Но завтра?..

Каша крутилась в утомленном мозгу инженера. Холод абстракций вышибал цыганский пот из похудевшего тела. Лешаков осунулся, выглядел нездорово. Нелегкое дело — освобождаться от освободительных идей.

Фигурально выражаясь, инженер стал жертвой на строительстве светлого здания. Еще одной щепкой на вырубке леса. Как и бедолаги из впечатляющих жилищных массивов Гражданки или Купчино, он оказался излишне впечатлительным и основательно впечатленным. Заключения в схему не вынесла душа. Покой смутился. Измученные до крайнего предела чувства истончились. Остро, незащищенно, — он словно бы ток через себя пропустил.

— Первородное проклятие, — твердил Лешаков в озарении, словно бы приоткрылось ему.

В озарении… Но не время и не место пока определять, что случилось с инженером, что на него нашло. Этим займутся попозже.

Озарило — похоже на проговорку с последствиями. Удобный предлог, чтобы отмахнуться: мол, вот где собака зарыта. Да ведь он псих, товарищи, у него депрессивный психоз.

Возможно за свои задвижки инженер именно этот диагноз и схлопочет. Или семь лет. Третьего не дано. Кроме аминазина, голодного мора, всеобщей травли, да непосильной, медленно убивающей работы, носители великих идей за многие тысячи лет не изобрели средств борьбы с озарениями этак погуманнее. Но история свидетельствует, что в руках идеологов все средства хороши. И названные отнюдь не радикальны.

В защиту идеи возразят европейцы: жестокосердие — это в медвежьих углах, русская, так сказать, ментальность. Спорить наивно. Но можно напомнить: чем разумнее организована рациональная сила идеи, тем она радикальнее. Кроме того, довольно найдется корысти, чтобы защищать идеи, оправдывать толпу и стадо. Толпа интеллектуалов — все равно толпа. Оттого и защитников найдется достаточно. Для защиты же Лешакова нужна бескорыстность в чистом виде. Идеи абстрактны, а Лешакову больно.