Мост через Лету - Юрий Гальперин

— По твоему, не надо обманывать себя? — серьезно переспросил Валечка и даже заглянул в стакан инженера.

— Не поможет.

— Значит, расписаться в неверии? — повторил актер. — Карты на стол: на веру больше ничего не берем, да? Себе не верим, другим и того меньше. Не верим ни во что. Не верим, что верим. Так?

— Поправка, — вставил Лешаков. — Не верим, что не верим.

— Научно.

— Запросто — ни во что, никому, никогда.

— Нигде и никак?

— Ни при каких обстоятельствах!

— Это смерть, — прошептал Валечка.

— Это свобода, — твердо сказал Лешаков. — Россия испытала.

Валечка побледнел и напрягся. Он привстал, губы всерьез задрожали. Лешаков помнил, какое действие оказал на актера первоапрельский коньяк, он откинулся было на стуле. Но актер не заметил движения. Он сузил глаза и закричал протяжно:

— Ты-ы! Ты… — Актер набрал воздуха, и получилась пауза, внушительная, как перед монологом. — Послушай, — воскликнул Валечка. — Да знаешь ли, кто ты?

— Лешаков, — скромно сказал Лешаков.

— Предтеча, вот ты кто! — выдохнул актер Лешакову в лицо. — Ты человек будущего, только вот родился чуть рано, но… Но, — Валечка заикался от волнения. — Но ведь родился. Родился же! Живешь между нами. А значит, до будущего рукой подать. Начинается будущее.

Лешаков был польщен, но смутился, а когда припомнил, что Валечка по месту прописки в психах числится, смутился и того больше. Угораздило же связаться, подло подумал он.

Валечка ликовал:

— Ты ведь сейчас, можно сказать, сокровенности самой коснулся. Отвергаешь веру, как путь к спасению.

— Не верю, — глухо подтвердил инженер, — физиологически. Смекаешь? Да и как же верить, если все вокруг сплошной диалектический материализм и томление духа? Рад бы, да не могу.

— Никому, никогда, ни за что?

— Ни во что, нигде, ни при каких обстоятельствах, — уточнил Лешаков на всякий случай.

— На мякине тебя не проведешь? На кривой козе не объедешь?

— Пожалуй, — понадеялся Лешаков.

— Видишь! Ты, русский, исторически познал, можно сказать, отведал, по уши нахлебался вместе со страной. Что у нас долгие годы творилось, то миру остальному еще предстоит. Уезжать отсюда — это значит, на муки, на верную гибель. За бугром, оно еще только маячит, светлое будущее, накатывает на них, а в России уже сходит. Миссия нам была, затменье это, как ты выразился, на себе испытать. И отныне в нас спасение человечеству — иммунитет от идей и верований, и прочей заразы. Русские первые хлебнули лиха. На себе испробовали, через ад прошли. Страна прошла, и мы с ней. Испили чашу. Чудом уцелели. В нас надежда всему миру… Ты, Лешаков… Ты новый человек… Мы…

— Тише, ты, — осадил его Лешаков. — Не кричи: не прошли пока. Проходим.

— Но рассеивается мрак!

— Думаешь?

— Вижу, вижу дальний свет в конце, — зашипел Валечка, как пифия. — Да отчего же ты мне не веришь, как ты можешь сомневаться, если мы тут вот за столиком сидим спокойненько и беседуем. И в тебе, и во мне бредятина идейная разная перебродила, перегорела, кончилась. Мы освобожденные. Свободные люди. Может быть, единственные на Земле. Первые…

Но на последних словах Валечка-актер осекся. Круглолицый, упитанный человек за спиной актера вдруг положил руку на плечо Валентина. Вполне дружелюбно. Но Лешакову со стула видно было, что незнакомец покачивался и размахивал наполовину опорожненной бутылкой коньяка. За хрупкое плечо актера он скорее держался, он опирался о плечо, постепенно перенося тяжесть грузного, неверно управляемого тела на малонадежную эту точку опоры.

— Позвольте представиться, — вмешался пришелец корректно. — Фомин. Тоже пока единственный в своем роде. Тоже, так сказать, э… э… Давайте объединим усилия. Алкоголь — враг человеков, его нужно уничтожать, — и, едва не расплескав содержимое, гость поставил бутылку на стол.

В отличие от Валечки Лешаков не испугался пришествия. Наоборот, обрадовался: поток излияний прервется, беседа сменит русло, и он, заплатив за ужин, мирно уйдет восвояси, дабы не раздергать, не встряхнуть, не вспугнуть обретенное спокойствие; в привычном одиночестве тихо сможет он обмозговать мысли, нечаянно найденные за ужином. Ценные мысли, радовался инженер: неожиданное приоткрывалось за ними.

Лешаков ногой толкнул стул под столом. Приглашающе покачнулась спинка. Гость приметил и тотчас благодарно уселся. Валечка сбился на полуслове, оправился, вернулся в себя и, вымещая испуг, нагловато спросил:

— А вы, собственно, кто?

— Я — Фомин, — еще раз с неизменной любезностью представился толстяк, — по прозванию Фома-неверующий. А по положению, это… Номенклатурный работник.

— Рабо-о-отник! — словно эхо повторил Валентин и вспомнил атташе из посольства, тот тоже был блондин.

— Номенклатура? — переспросил и Лешаков с любопытством. — Какого же масштаба: городского или по области?

— Районного, — рассмеялся польщенный испугом и любопытством Фомин. — Боец переднего края. Как говорится, если хочешь знать правду о войне, спроси капитана.

— Вы капитан? — уточнил Валечка упавшим голосом.

— Запаса, — хохотнул номенклатурный работник. — Вы, мужики, вообще-то меня неправильно поняли. Я из аппарата, а не из органов.

— А-а… — успокоился Валечка.

Оживший было образ бледноглазого человека, тонко поджав губы, померк в памяти инженера. Тревога миновала. Отбой.

Номенклатурный работник долил Лешакову и наполнил пустую рюмку актера. Инженер, травмированный эксцессом апреля, с опаской поглядел на коньяк.

— Угощаю, — прогудел Фомин, истолковав на свой лад долгий взгляд инженера. — Значит, за это — чтобы нигде, никогда, ни во что, никому. А?.. Простите, подслушал невольно. Но вы и шумели, я вам доложу. Развлекали весь ресторан. Особенно товарищ, — гость кивнул на актера. — Посетители посмеялись, а я серьезно. Если позволите.

Он опрокинул стопку и крякнул.

Лешаков присоединился охотно, а актер тост пропустил и сник, насупился, проклиная поставленный голос — за версту ведь слыхать. Решил воздержаться, не высказывать лишнее, держать язык за зубами и по возможности много не пить. Неизвестно, на сколько лет он за вечер наболтал. Тут и справка из диспансера не поможет. Но исполнять собственные решения было ему не под силу. Дальше первого тоста терпения не хватило. Он поерзал на стуле, понюхал коньяк и ехидно спросил, надеясь подцепить номенклатурного работника.

— Как же «ни во что, никому»?.. Права не имеете. Вам по долгу службы положено. За то зарплату дают.

— Неправильно товарищ понимает, — доверительно кивнул Фомин в сторону актера, Лешакову он заметно отдавал предпочтение, уважал. — Суть вопроса наизнанку выворачивает.

— То есть? — подступал Валечка.

— Извинительное дело, — продолжал номенклатурный работник. — И заметьте, почти что он прав. А? Ведь прав!.. Почти.

Он налил Лешакову, покосился на непьющего вдруг Валечку:

— Выпьем за ясность, товарищи. Промоем мозги, так сказать.

— Как сказать, так и сделать, — поддержал Лешаков.

— За ясность, за ясность, — присоединился Валечка.

Номенклатурный работник Фомин проглотил коньяк по-русски и, не закусывая, потянулся за столом с видимым удовольствием.

— Бр-р-р… Как его беспартийные пьют!

Лешаков выжидающе закурил. Валечка хотел было тоже, но сигареты с фильтром кончились, а на инженерский «Беломорканал» покуситься не посмел — хоть и не давали со сцены слова молвить, он профессионально содержал себя в форме и голос берег.

— Не подумайте, — начал номенклатурный работник, — Фомин пьяный, болтает чепуху. Пьет Фомин, верно. Но голову не пропил. Голову бережет. Ох, как она ему пригодилась, голова!.. Дай папироску, сосед?

Фомин прикурил беломорину и продолжал.

— Я чего, тоже не лаптем щи хлебаю. Университеты кончал. Философский факультет: кафедру научного коммунизма, будь она неладна. Диплом имею. Ношу при себе. Могу и предъявить. Не стыдно. Красный диплом — окончил с отличием, — и он, действительно, выхватил из пиджака книжечку и шлепнул на стол. — Хочешь убедиться?

— Уберите, — трезво сказал Лешаков. — Потеряете.

— Потеряю, — согласился Фомин. — Потеряю, и хрен с ним, — снявши голову, по волосам не плачут… Что, думаешь, за шесть лет учебы я хоть одну работу серьезную Марксову или Энгельсову до конца прочел, а? Прочел?.. Да никто не читал. Ни я, ни однокашники. Учебники да брошюры и пособия разные, старые конспекты переписывали к семинарам. Цитаты, главы, отрывки, куски… Впрочем, вру: «Манифест» в школе целиком читал. «Призрак бродит…»

— Их никто и не читает давно, — возразил актер.

— Истинная правда! — подхватил гость. — И не спрашивали, понятно ли нам? Дошло? Усвоили мы хоть что? Ни разу!.. Да. А вас спрашивали, мы одного возраста примерно? Нет?.. Нет и нет. А какой был вопрос, ну?