Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Сергей Кургинян

Великая Новизна приходит как взрыв, как извержение вулкана. Чудовищный накал, тектонические подвижки, огонь, сжигающий старое самым безжалостным образом… Это — первая фаза культурогенеза. Кому-то нравятся одни культурогенезы, кому-то другие… Для кого-то некоторые культурогенезы (например, христианский) представляются не культурогенезами, а священными и окончательными событиями. Для других священными являются другие события. Но для философа культуры всякая Великая Новизна — это взрыв культурогенеза, вспышка Нового, создающая культурное поле.

На второй фазе это поле надо структурировать. Новое должно быть оформлено, войти в жизнеустроительные отношения со Старым. Ведь все Старое не истребишь!

На третьей фазе Новое разворачивает свой потенциал, пользуясь тем, что убраны препятствия, создаваемые Старым.

На четвертой фазе оно избавляется от Новизны как своего неотъемлемого и главного атрибута. Попросту — оно если и не стареет, то взрослеет.

На пятой фазе оно буквально стареет, и его обновляют серией внутрисистемных инноваций (реформ).

На шестой фазе оно дряхлеет, ссылаясь — при виде сыплющейся трухи — на козни критики. Став старым, оно позволяет очередным утопистам развертывать в своем лоне собственное отрицание, очередную Великую Новизну. Если это удается сделать, объект (система) обретает новую жизнь. Если нет — он умирает.

Так История, меняя новизну, движет вперед страны и человечество. Куда движет? В стадию совершенного самосознания (Гегель), в эпоху Святого Духа (Иоахим Флорский), в бесклассовое общество (Маркс), в царство позитивной науки (Кант)… И так далее.

Важно, конечно, куда. Но еще важнее, что движет. Что взрывы новизны и то, что за ними следует, это как работа двигателя внутреннего сгорания. Горючее, взрыв, движение… Снова горючее, снова взрыв. Перед тем, как человек избирает исторически обусловленную телеологию истории, он делает еще более фундаментальный выбор. Он присягает истории как таковой, духу этой меняющейся новизны…

Или же — отвергает, как грех, не только революцию, но и историю в целом. Ибо история — это череда культурогенезов, то есть взрывов и оформлений. Можно, конечно, любить оформления, но не любить взрывы. Но это непоследовательная позиция, хотя и очень часто встречающаяся.

Зародившаяся в ирано-семитском (зороастрийско-иудейском) котле, утвердившись в христианстве, проявив себя в Великом французском взрыве 1789 года и Великом российском взрыве 1917 года, история мечется по планете в поисках Новой Великой Новизны. Постмодернизм, заявив, что новизна нынешней ситуации — в невозможности Новой Великой Новизны («новизна — в невозможности новизны»), приговаривает Запад к гниению. Предыдущая Великая Новизна 1789 года, называемая еще проект «Модерн», стареет у нас на глазах, и никакие попытки омоложения не отменят сам этот факт старения.

Считать, что все это не заденет христианство, да и другие исторические религии, наивно. Большинство человечества безоглядно втянулось в водоворот Исторического. Тончайшая пленка истории обволакивает культуру. Отодрать эту пленку, не задев сразу несколько слоев культуры, невозможно. Мир зависает над бездной: Фрэнсис Фукуяма, ученик неогегельянца Кожева, подыграл своей статьей «Конец истории» постмодернистам, говорящим о том, что «новизна в невозможности новизны» (а также подлинности и многого другого).

Но даже Фукуяма, конечно же, сыгравший на стороне постмодернистской партии, занятой убийством Истории, не может скрыть своего ужаса перед тем, чье предвестие он вроде бы воспевает. Вот чем он завершает свое исследование: «Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворении изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно сберегаемый музей человеческой истории. (…) Признавая неизбежность постисторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года с ее североатлантической и азиатской ветвями. Быть может, эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»

Что, помимо красивого жеста, содержит в себе последняя фраза Фукуямы и может ли она быть у неогегельянца чем-либо, кроме красивого жеста, — это отдельный вопрос. Для нас сейчас важнее установить масштаб вызова, брошенного Истории.

Быть с нею или против нее — это и метафизическая, и человеческая, и политическая проблема. Христианство, иудаизм, ислам выйти из истории не могут… Или — могут? Отвечая на этот вопрос, сначала признаем, что они в истории увязли, так сказать, с невероятной силой.

Конец истории без Мессии… Конец истории без Махди… Конец истории без Второго пришествия Христа… Если такой конец истории возымеет место, то эти великие религии кончатся в одночасье. Или превратятся в сберегаемые экспонаты музея, о котором говорит Фукуяма.

Кто породил историю — тот первым будет принесен в жертву в случае ее фиаско.

А греки? С ними-то как? Является ли трагический пессимизм греческой античной философии союзником и соучастником в создании сверхтонкой пленки Исторического как такового? Или же он этой задаче создания тонкой пленки Исторического активно сопротивлялся? Конечно же, великая греческая античная мысль крайне многообразна. И всегда можно найти такого ее представителя, который опровергнет тезис о неучастии греческой античности в создании Исторического как такового. И все же надо констатировать, что величайший из интеллектуализмов древности — античный греческий интеллектуализм — по отношению к Историческому вел себя более чем сдержанно. Повторяю, контрпримеры найти нетрудно. Но в гуманитарных науках у них не та роль, они не опровергают наличия тенденций. Впрочем, и в естественных науках есть понятие «флуктуация», и говорится, что наличие флуктуации не отменяет тенденции.

Анализируя греческий античный интеллектуализм именно как тенденцию, мы должны признать, что его трагический пессимизм противостоит историческому порыву к благостному финалу и Великой Новизне как таковой. Одиссей плыл в родную Итаку. Страстью к беспредельному плаванью в поисках невесть чего его все-таки наделил по преимуществу Данте.

Я постоянно говорю «все-таки», «по преимуществу» — и это не случайно. Я совершенно не собираюсь компрометировать великий античный греческий интеллектуализм, называя его врагом истории. Все, на что я обращаю внимание, это то, что основания для такого понимания античного греческого интеллектуализма имеются. Что об этих основаниях не ваш покорный слуга впервые заговорил, возгоревшись желанием полемизировать с Пиамой Павловной Гайденко. Что такое понимание «трагического пессимизма» античных греков достаточно традиционно. Что оно не может не быть знакомо Пиаме Павловне, хотя бы в силу ее занятий экзистенциализмом как течением, весьма близким к трагическому пессимизму и находящимся в очень сложных отношениях с надеждой как таковой («борьба без надежды на успех» и так далее). А какая историчность без надежды? Какая вера в Великую Новизну и смысл плаванья в водах истории? Кстати, как быть с Верой, Надеждой, Любовью, а также матерью их Софией?

Впрочем, на последний вопрос Пиама Павловна уже дала нам ответ, сказав, что софиологи — это хилиастическая секта, чье участие в создании определенного духовного климата поспособствовало ужасному «большевизму».

И, наконец, является ли античный греческий интеллектуализм как целое враждебным или безразличным к исторической заморочке, надстраиваемой над традиционализмом культуры, — это, конечно же, «вопрос на засыпку». Кто-то скажет «да», кто-то «нет». Кто-то сошлется на одни авторитеты, кто-то на другие. Кто-то вообще откажется рассматривать этот интеллектуализм как целое. А вот насчет роли Платона и Плотина в том, что касается этой самой исторической заморочки (и замороченности)… Тут все более или менее понятно… Цель Платона и его учеников — сдержать старение и угасание того, что порождено первоимпульсом, породившим Золотой Век. Ни в какой новый кулыурогенез, создающий нечто неслыханно более прекрасное, чем Золотой Век, Платон и его ученики не верят. А вот в необходимость автономизировать и оптимизировать жизнь в отсутствие новых импульсов — еще как верят.

Ради этого и мыслят, вглядываясь в «логос». Ибо логос этот должен помочь обустроить безымпульсную и постимпульсную жизнь. Так люди сберегают огонь, понимая, что нового огня не будет, а без огня жизнь не организуешь.

Великая сила Платона и его учеников — в том, что они гениально раскрывают то содержание, которое способно экономно расходовать огонь, создавать формы, препятствующие его быстрому исчерпанию.