Кесарево свечение - Василий Аксенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это, разумеется, остро и тонко подмечалось представителями все еще не ренационализированной прессы архипелага: «Кукушкинской правды», «Кукушкинского комсомольца», местного радио-телевидения «Ку-Ку!», а также главного боевика общественного мнения, таблоида «Русский рывок». К этому надо добавить, что месячник на задворках бывшей империи стал уже привлекать внимание столичной и даже зарубежной прессы, и среди публики в ожидании скандала присутствовали и пока еще не опознанные нами матерые волки пера. Находился тут даже знаменитый критик Говновозов, на поверку оказавшийся пожилой теткой с большими зубами, в слегка заскорузлом вельветовом платье.
Первый настоящий скандал разыгрался еще до начала действа. В зале появился Стас Ваксино, еще мокрый после морского шпионства: пряди зачесаны поперек плеши, усы прилипли к губам, пуговица пиджака пристегнута к жилету. В углу зала, где сидела смешанная литературная поросль, от крапивы до порядочных дубов, его проход вызвал неприязненное оживление.
– Видите, вон Стас Ваксино трусит, да-да, вот этот старик – классик! – Некогда был знаменит бурою бородою и мускулистым задом. – Теперь на его жопе в рай не уедешь. – А бороду общипали птицы «холодной войны». – Усами же одолжился у Ницше. – Да нет, у Максима! – Живет за границей на всем готовом. – Слова составляет в порядки каких-то романов; смешон, как Софокл. – Бедна наша почва, откуда такие берутся, маньяки величья! – Пигмеи моральных устоев!
Тут кто-то стул отшвырнул и на костылях гневно воздвигся, трясущийся, горлом свистящий. «Не трогайте Стаську! Вы, гужееды ослиного толка! Я говорю это вам, я – Петрушайло, Янко который! Первый поэт и певец русского океана! Я запрещаю вам Стаську руками немытыми трогать!»
Хлопнулся было в падучей.
– «Скорую!» «Скорую!» Быструю амбуланцу! – те же «ослиного толка» вокруг закричали. Никто тут не жаждал летального с ходу исхода. Тут человек, про которого позже сказали «супруга», склянку достав из шали кубарьской с орлиными петухами, снадобьем личным попотчевала поэта, после чего тот воспрял без памяти об инциденте.
Все восстановилось. По проходу прошел еще один литературный старик в оливковой спецовке революционного команданте.
«Да это же покойный Ильич Гватемала, тайный лауреат премии Циклоппини! – прошелестела поросль. – Вот это писатель, не то что…» Поросль взглянула на Петрушайло и замолчала. А тот уже носовым платком, лишь по краям немного засохшим, помахивал: «Начинайте!»
На сцене появился барон Фамю, тоже в стиле Чаир, – с розами, приколотыми к лацканам и фалдам фрака.
– Ну что ж, господа, вот и дождались, – интимно сказал он. – Внучка моя Натали согласилась сегодня петь!
Постоянная и все нарастающая любовь кукушкинского народа в лице его элиты вконец разбаловала парижского приживала. Движения его были томны, слегка усталы, но великодушны; так ходят меж нами любимцы земли, суперзвезды элиты вроде Филиппа и Аллы.
– Просим! – Он барственно, беззвучно зааплодировал в сторону кулисы. – Заранее хочу сказать почтенному собранию: дева сия не профессионалка.
Кто-то, конечно из молодежи, гаркнул: «Не верим!» Где-то грохнуло. Барон продолжал:
– Так уж принято в наших кругах. Она поет только для себя. И для меня, ma parole.[98] Только лишь патриотические чувства толкнули ее сегодня на сцену. Je vous en prie, m’enfant![99]
Наташенька, прошу – играй, спонтань, импровизуй!
Слегка споткнувшись, как будто действительно от толчка патриотических чувств, на сцену выкатилась хорошо уже нам знакомая девушка Светлякова. И пошла по ней так, что у мужиков, да и у некоторых дам множественными шариками разбежался под кожей Меркурий восторга. Явилась игручая нимфа конца ошалевшего века.
Несколько слов о ее внешности в этот вечер. Она была босиком, и мелкие ногти ступней играли, как бисер, а крупный ноготь правой ноги горел огоньком. Тонкие брюки ее струились с бедер, и в этих шелках юморили две девочки ее ног. Шемизка ее была завязана узлом под грудями, которые в ней шевелились, как два недоступных зверька. Левое ухо ее украшал царской империи сказочный камень. В правой ноздре колебалось мифов гвианских кольцо. Один ее глаз был обведен ярко-желтым, другой мягко-зеленым. Волосы ее были забраны вверх и чутко дрожали, как устоявшийся факел.
– Hi, everybody![100] – сказала она голосом вечной ундины.
«Демон Прозрачный, спасибо тебе даже за это явленье», – ошарашенный, думал Ваксино. Нет, не завяла она со времен наших горных фантазий, напротив, будто вернулась в эпоху Нарвских ворот. Наташка села на высокую табуретку у микрофона и прогуляла свои пальцы по струнам гитары. Потом подняла голову и дерзко в зал посмотрела.
– Те, кто помнит меня по питерским временам, а такие в зале, надеюсь, есть, знают, что я и тогда иной раз подпевала гитаре и даже выдумывала лирическую дребедень. С годами вокал окреп, – добавила она смешным басом. – О да, господа, сейчас вы в этом убедитесь! – Тут она пустила в потолок такую мощную трель, что даже розочки люстр задребезжали.
В зале стали переглядываться, не зная, что еще ожидать. Она засмеялась:
– Не ждите ничего особенного. Просто несколько песенок, что я сочинила на этих загадочных островах.
Первая песняСвятош трехглавый, рафинадныйОсенней охрою полёг,А дальше – в кружеве фандангоКукушкинский архипелаг.
Как заселился изначальноСей недвусмысленный Эдем?Кто набросал сюда исчадийНеполноценных генных схем?
Кто вы, адепты живодерства,Бальдек, Гамедо, Хуразу?Кто ваши глиняные торсыВоздвиг в дремучую грозу?
Какие странные несходства,Пейзаж прекрасен, воздух чист,Но темный дух тут правит сходку,Злодейской мести зреет час,
Что побудило адмиралаСюда направить свой фрегат?Удастся ль нам, не умирая,Забыть про эти берега?
Вторая песня– Стас Аполлинариевич, это для вас!
Кесарево сечение!Гибнет бесстрашный царь.Заговор худосочияОбогатил алтарь.
Плоти гниль, плодородие.Звук неземных кифар.Ниточка наша бродитВ том, что зовем мы эфир.
Нить золотого сечения,Ноль-шесть, девяносто пять,Режет средоточение,Тянется вверх и вспять.
Плавится воск и олово.Во избежанье клишеНе говорит ни словаЦарственный акушер.
Третья песня– Мадам Мими, это вам!
По палубе гуляет дева,Она читает «Рошамбо».Атлантика тиха на диво,Струится нежно аш-два-О.
Да-да, Гаврила, о да-да, мой друг Гаврила! О да!
Не знает дева огорчений,Ни прыщиков и ни морщин.Свежа, как с Лесбоса гречанка,Она не ведала мужчин.
Нет-нет, Гаврила, о нет-нет, мой хитрый друг Гаврила! О нет!
А между тем на верхнем декеБогатой сволочи ОлимпВыписывает деве чеки,Их собирает Вовка-пимп.
О нет, о да, не верь, Гаврила, тебя запутать не хочу.Нет-нет, да-да, мой друг Гаврила, я хохочу!
C’est tres joli, n’est pas?[101] – с шиком расхохоталась столетняя княжна Мими, и все жены кукушкинского бомонда, сильно преуспевшие за время месячника по части шика, вспорхнули с аплодисментами: «Шармант! Шармант!»
Четвертая песня– Посвящается русскому женскому веку.
Вздымают жезлы атаманы,Горой взбухают одеяла,Орлицей кычет нимфоманкаВ любовных играх без финала.
Гвардейцев племенная ротаПотешить пах императрицыГотова. Сладкие абортыЛейб-акушер привез из Ниццы.
Она рыдает, как пастушка.Запас грудей трепещет бурно.В чем юности моей проступок?Где прелести моей котурны?
– Однако! – поднял мотыльковую бровь князь Нардин-Нащокин, когда угас последний аккорд, поглотивший рифму. – Как это прикажете понимать?
– Возмутительно! Как она смеет, плебейка?! – С высоты своего подбородка княгиня посмотрела на окружающий бомонд, и тот, конечно, тут же сделал большие глаза.
Пятая песня– Сейчас я спою балладу об уходящем двадцатом веке; она так и называется «Прощай, Ха-Ха-век!». Мне захотелось посвятить ее одному человеку, с которым я встретилась однажды на закате семь лет назад на плоту гребной базы ленинградского «Спартака». Мне минуло тогда шестнадцать лет, но сердцу было мене. Оно не помышляло об измене. С тех пор я ни разу этого человека не видела. Не только внешность его затуманилась, но даже имя под вопросом. Все-таки мне кажется, что его до сих пор зовут Слава Горелик, и каждый вечер мне мнится, что он сейчас войдет. Обращаюсь к тем, кто в курсе дела: есть ли еще смысл ждать?
Мой братец во грехе, Ха-Ха, мой нежный брат,Прими грехи стиха, все с рифмами хромыми,Ночной той гребли плот у нас не отобрать,Все мнится Ланселот Франческе да Римини.
Ха-Ха, ты был свиреп, ты хавал свой прогресс,Но все ж ты был Ха-Ха, ты сеял массу фана!Ты рявкаешь, как вепрь, но куришь сладкий грасс,Прости, что для стиха я ботаю на фене.
Ха-Ха, ты петь горазд и бедрами вертеть,Тебе не чужд маразм во имя человека.Ты пестрый балаган, но ты же и вертеп,Где Коба жил, пахан, гиена Ха-Ха-века.
Волшебник Ха-Ха-век, ты вырастил кино.Марлон скакнул, как волк, мой призрак черно-белый.Спускаю паруса и в твой вхожу каньон,А в нем моя краса – Марина-Анна-Белла.
Постой, повремени, не уходи, наш век,Пока мы подшофе сидим вокруг салата,Покуда над меню не подниму я век,Чтоб увидать в кафе живого Ланселота.
О демиурги! – задохнулся Ваксино. Почему вы состарили меня? Почему втравили автором в тот «большой роман»?
