Кесарево свечение - Василий Аксенов

Ваксино смотрел на его длинное лицо, едва ли не повтор его собственного лица, на наметки морщин, обещающих развиться в его собственные вожжи у глаз и брыла у подбородка. Куда меня тянет? – подумалось с тоской. Вечно все запутываю от оргии до похмелья, от носатых масок до раззявых рож. Написал бы лучше, как Даниил Гранин, вразумительно, социалистично, с человеческим лицом, книгу о молодых ученых, о генетиках; «Иду на ДНК» – с восклицательным или без оного?

– Нет, только не это, – сказал Дельфин.

Лет с четырнадцати он начал нередко угадывать то, что отец не произносил вслух. Вообще. С тем же успехом он мог стать сочинителем. С тем же или с другим? Вообще-то, он должен благодарить отца за то, что не стал сочинителем. С детства наблюдал эти унизительные нравы. Естественно, в нем проявилось желание не повторять отца. Именно отсюда вырастает его гармония, отрешенность от ярмарки тщеславия, углубленность в науку.

– Ты здесь со всей мешпухой? – спросил Ваксино, имея в виду всех тех, с кем Дельфин обычно выезжал на курорт, – то есть жену Сигурни, деток – своих внучат Пола и Кэтти, – тестя Малкольма Тейт-Слюссари.

Дельфин как-то странно замялся, промямлил не очень-то вразумительно:

– Да нет, ну, в общем, я здесь проездом. Куда? Ну, на Галапагоссовы острова, конечно. Ты же знаешь, там все просто засрано необычными хромосомами. Там варится странная биокаша. Любая муха оттуда – это клад. Понимаешь, три года назад мы поставили там некоторые тесты, а сейчас надо проверить результаты.

– Эва, – задумчиво произнес Ваксино, – от Кукушкиных-то до Галапагоссовых путь немалый.

– Да ведь я же сказал, что проездом, – вконец смутился ясноглазый Дельфин.

– Скажи, а чем ты сейчас занимаешься? – спросил отец. – Ну, я имею в виду главное направление.

Сын явно был благодарен отцу за перемену темы.

– Весь институт сейчас работает над геномом человека. Знаешь, мы близки к ошеломляющим открытиям, причем с перспективой почти немедленного практического применения. Фармацевтические концерны и медицинские корпорации просто сидят на нас, ждут только сигнала, чтобы начать новую эру безумных прибылей, полного переворота всех концепций лечения и излечения. И не без оснований, Стас, не без оснований. Если бы не мой вечный скепсис… – он на минуту запнулся, как бы давая отцу возможность проглотить его «вечный скепсис», о котором тот раньше не имел ни малейшего понятия, – да-да, мой вечный скепсис, унаследованный, должно быть – нет, не бойся, не от тебя, а от дедушки-троцкиста, – я бы сказал, что мы приближаемся то ли к золотому веку, то ли к Апокалипсису. Ей-ей, разбираясь с генами, я иногда думаю, что работаю даже не для людей, а для какого-то пока еще непостижимого демиургического процесса, в котором будет главенствовать некое высшее биодуховное начало. Не исключено, что мы приближаемся к такому моменту, когда современный ублюдочный человек будет сменен новой расой; почти по Ницше. Видишь, я заговорил с тобой на твоем языке художественного косноязычия. – Он замолчал, словно дал себе команду остановиться, не упоминать чего-то всуе, не разглашать.

Отец с трудом скрывал волнение.

– Скажи, Дельфин, скажи по чести, пусть это даже еще не ясно, что ты думаешь: ДНК – умирает?

Они смотрели теперь друг на друга одинаковыми прозрачными глазами: как сказал бы исламский фанатик, «глазами дьявола».

– Вообще-то, долго не умирает, – осторожно ответил сын.

– А вообще, когда-нибудь умрет? – спросил отец.

– Это зависит, – произнес Дельфин без многоточий, то есть в прямом переводе с американского. – Ведь это все же кислота, понимаешь ли, все же кислота ведь.

– Я понимаю, – кивнул Ваксино. – Она может начать умирать от воздействия чего-то внешнего. Но если умирает, умирает до конца?

– Кажется, нет, – тихо сказал Дельфин и повернулся в сторону двери. Посмотрел туда и отец.

В дверях стояла бывшая жена Дельфина Мирка, старшая из сестер Остроуховых.

В этот момент в библиотеке так распределились тени и свет, что она не сразу заметила Ваксино и быстро пошла к Дельфину, серьезная и как будто на что-то решившаяся и в то же время какая-то трепещущая; ну прямо из какого-то кинофильма эпохи «послесталинского пробуждения – ну, скажем, «Девять дней одного года» – в этом роде. Какой-то штрих в этом проходе даже поразил Стаса Аполлинариевича; ага, вот в чем дело – вместо привычного мятого жакета на ней было темно-бежевое платье с глубоким вырезом! Уже почти дойдя до смущенного Дельфина, она увидела сочинителя. И запнулась, но как! Без всякого неуклюжества, без чертыханья, даже с некоторой грацией, почти как младшая сестренка иной раз спотыкается.

– Ах, Стас!

Все трое рассмеялись, и все трое по-разному.

– Генетики, я вас оставляю. Вам есть о чем поговорить.

На прощанье Ваксино сказал сыну:

– Дельф, ты все-таки лезешь в «большой роман», но не в роли положительного героя.

В этом хаотическом кружении персонажей читатель может подумать, что забыты некоторые основные движители кукушкинского сюжета – в частности, «канальи», что внесли в атмосферу триумфального месячника вихри тревоги и раскола. О расколе речь пойдет позже, пока предлагаем просто вернуться к нашей молодой бизнес-компании.

На закате одного из ослепительных дней того сезона ребята сидели и лежали на маленьком пирсе: Славка, Герка, Маринка, Лёлик, Юлью, Димка и Юрка Эссесер. Не хватало только «милой Никитиной» и Розы Мухаметшиной. Девушки отпросились на своего рода «традиционный сбор», если можно так сказать о совершенно случайной встрече бывшего актива бывшего клуба «Наш компас земной», давно уже превращенного в Fitness Center.

Весь день они в свое удовольствие рубились в теннис на кортах «Бельмонда». Дима Дулин расставил под пальмами своих бойцов, так что можно было ни о чем постороннем – в смысле пуль – не беспокоиться. Потрепали на славу (никаких каламбуров!) некоторых заезжих знаменитостей: комсомольца Кафельникова, пионерку Курникову, досталось и вездесущему буржую Агасси.

– В юности я торчал на закатах, – говорил сейчас Горелик. – Всегда пытался расшифровать закатные послания, словно какие-то призывы свободы.

– А сейчас за закатом лежит совок, – тут же саркастически вставил Мумуев.

– Маленькая вставка по поводу совка, – сказал Эссесер. – Тебе оттуда интересный e-mail только что пришел, Славк. – Он тут же пустил в ход портативный принтер и вытащил страничку с текстом. – Читаю вслух, потому что всех касается. «Славочка, родной ты мой и сладкий человек! Твой пароход гудит тебе сквозь все сибирские недра: гу-гу! Решила тебе в честь нашей швейцарской встречи сделать подарок, 70 000 тонн чистого металла почти задаром. Твоя Аврора».

– Не слабо, – промолвил немногословный Дулин.

– Ах, Славочка, тебя, кажется, за бедного приняли! – посетовала княжна Дикобразова.

– Еще бы, он ее так затрахал! Богатые так не трахаются, – срезонировал Мумуев.

Юрка потряхивал электронограммой:

– Ну, братва, где сейчас рулит такая свобода, как на родине тоталитаризма? Мне как гражданину Эссесеру ясно – нигде! – И он в экстазе даже проплясал на досках пирса некую джигу.

– Нгкдм, – резюмировал Телескопов-Незаконный.

– Перестаньте этот ваш противный звук, Олег Владимирович! – как всегда прикрикнула на друга Юлью Ласканен. Под сгущающимся закатным освещением она была похожа на эндиуорхоловское воплощение блондинки.

– Эх, иностранка, не знаешь ты нашего фольклора, потому и без понятия, – привычно парировал Лёлик. – А я чего, братва: а почему бы не искупаться, а? Почему бы не устроить заплыв до Зуба Мудрости?

Примерно в километре от пирса из плавящегося блеска воды торчала скала, действительно похожая на зуб корнями вверх. Ребята переглянулись: интересная идея, не правда ли? Дима Дулин встал и сильно скрестил пальцы на животе, очевидно, для того, чтобы под последними лучами солнца еще лучше обрисовалась его мускулатура.

– Говоря о свободе, парни, лучше все-таки дождаться темноты. – Он отошел в сторону, чтобы отдать по телефону своим бойцам соответствующие команды.

Через четверть часа все попрыгали в воду, что вызвало веселый переполох среди поджидавших компанию дельфинов. По пути к Зубу Мудрости болтали о том, что на ум взбредет. В частности, о том, как отучить русскую интеллигенцию от любви к литературе. Тут, конечно, витийствовал Герка Мумуев.

– Пора изгнать этих сладкозвучных сирен, залепить себе воском уши! – кричал он, плывя вальяжным брассом. – Поколение наших родителей приучило нас жить внутри литературного пространства. Мне, например, было нелегко выйти во внешний мир. Литература в этой стране к черту вытеснила и историю, и экономику. Возьмите Питер. Городу всего двести пятьдесят лет, а литературных символов в нем натыкано столько, что хватит и на Рим. Здесь «первый бал Наташи», там «Лизина канавка», а вот, извольте, «подвал старухи процентщицы»! Недаром пишут, что литература девятнадцатого века заменила нам настоящий девятнадцатый век. Этому, правда, придается высокое артистическое значение. Дескать, руслит обогащает историю. А я сомневаюсь! Сомневаюсь!