Изгнанники, или Топ и Харри - Лизелотта Вельскопф-Генрих

и что рядом с ним стоял еще один порожний конь, не менее сильный и гордый мустанг, которого Харка тотчас же узнал. Этот конь раньше принадлежал его отцу! Обе лошади стояли рядом и дружно щипали траву, вырывая ее из-под снега копытами. Уже начало светать. С востока по небу скользили солнечные лучи, золотыми стрелами пробиваясь сквозь ветки деревьев. Тени отступали. И на поляне светало. Сколько раз Харка встречал здесь рассвет! Маленький ручей, протекавший по краю поляны, журчал и поблескивал в утреннем солнце; далеко внизу шумела река, огибающая горный массив с юга. Там мальчишки когда-то купались и играли. Теперь все лежало в запустении.

Воспоминания нахлынули на Харку. Ему почудилось, что он видит Унчиду, Уинону и мать, которая в этом стойбище еще жила с ними, но по дороге к Конскому ручью, когда случилось нападение враждебных им пауни, в нее угодила шальная пуля. Харка услышал крик вороны, но кричала не одна из той дюжины ворон, что сидели на голых ветвях другого дерева, освещенного утренним солнцем, и чистили клювом перышки. Ворона, которая кричала, была вообще никакая не ворона. Харка отлично знал это троекратное карканье и ответил на него таким же образом.

Тут неподалеку от пасущихся коней из-за дерева выступил отец Харки.

Косы свисали ему на плечи справа и слева. Перья не украшали голову, но волосы были вшиты в швы его кожаных штанов, черные волосы индейских скальпов. Его одежда, куртка из шкуры бизона, доходившая до бедер, меховые мокасины – все хорошо подходило для зимы. В руке он держал ружье. Выпрямившись, он стоял у своего коня, устремив взгляд вверх, к кроне дерева, где сидел Харка. В волосах его прибавилось много седины, черты лица прорезались четче; вокруг глаз и рта лежали тени, которые не пропадали на солнце.

Харка быстро спустился с дерева, с последней ветки просто спрыгнул на землю и побежал к отцу.

Маттотаупа смотрел на своего мальчика, исхудавшего, жилистого молодого парня, с растрепанными волосами, с синяками на плечах от ударов, в промокшей одежде. Взгляды их встретились, и для обоих остались открытыми вопросы, на которые не так скоро ответишь – к тому же, может быть, и не словами.

– Ты один, Харка Твердый Камень?

– Один.

У Маттотаупы была с собой охотничья добыча. Мясо было сырое, но Харка налегал на него за завтраком. Он проголодался. Свою мокрую одежду он снял и развесил сушиться на ветру и на солнце. Одеялом из шкуры бизона, расписанным сценами подвигов отца как военного вождя рода Медведицы, были обернуты его плечи.

– А я не один, – сказал Маттотаупа, как только покончил с едой. – Вместе со мной живет Джим. Мы скрываемся наверху, в заколдованной пещере, там надежнее. Дакота принимают нас за духов и покинули эти места.

– Твоего коня они тоже примут за духов?

– Двух наших мустангов, конечно, нет. Но может, они привлекут мустангов Тачунки-Витко. Я пока что так и не смог его найти. Почему ты не сказал Джиму, кто ты?

Значит, отец уже знал об их схватке!

– Мы столкнулись в темноте. А точно ли Джим искал в пещере только укрытие, и больше ничего?

– Кто бы его надоумил на другое? Для него эта пещера всего лишь скала и надежная нора. Я сам ему предложил угнездиться там на зиму. Ты меня понимаешь. А ты выбрался оттуда с водопадом?

– Хау.

– Джим тяжело ранен. Я его перевязал, но потребуется не меньше месяца, чтобы к нему вернулись силы. Хорошо, что мы теперь втроем. А почему ты покинул стойбище сиксиков?

– По той же причине, что и ты, отец. Ты застрелил Эллиса. Я для белых людей сын убийцы. Пока я не дорос до воина, они могли бы забрать меня, согласно их законам, в воспитательный дом.

– Вот не надо было тебе в Миннесоте говорить Старому Бобу, что мы хотим податься к сиксикам. Он, наверное, и выдал нас полиции. Он и Джима тоже выдал.

Харка взвился. Ему трудно было владеть собой так, как требовало его воспитание. Поэтому голос у него был сдавленный, когда он отвечал:

– Я ничего не говорил. Старый Боб ничего не знал. Есть только один человек, который мог нас выдать: Джим.

– Молчи. Он мой верный брат и никогда бы меня не выдал.

Харка проглотил все слова, какие рвались наружу. Но внутри у него все восстало в ненависти к этому белому человеку.

Отец и сын еще несколько минут сидели друг перед другом молча. Каждый думал о своем. Может, то была случайность, а может, нет, что они сидели как раз на том месте, где когда-то находился очаг вигвама вождя. Казалось, сама почва говорила в тот момент, когда оба молчали, и в Маттотаупе, в котором, казалось, умерло все, кроме жажды мести, постепенно оживало какое-то теплое чувство. Он ведь не надеялся когда-нибудь увидеть сына, но Харка сам разыскал его. Уже второй раз Харка покинул родину и последовал за отцом. Что-то в Маттотаупе растаяло. Но не отпустило его на свободу. В нем будто раскрылась старая рана и начала сочиться теплой кровью.

– Харка Твердый Камень, – с расстановкой сказал Маттотаупа, – ты знаешь, что я тебе доверяю. Как я уже сказал тебе два лета тому назад, так и будет. Ты должен узнать тайну пещеры, ты один. Как мой отец когда-то доверил мне эту тайну, так и я передам ее теперь тебе. Но ты никогда ее не выдашь.

– Никогда, отец.

Снова установилось молчание. Негодование Харки постепенно улеглось. Он не утратил доверия отца. Может, когда-то ему удастся пробудить в отце подозрение к этому белому человеку. Он решил держать себя в руках до тех пор, пока не получит твердые доказательства, которые смогут убедить отца. Отец принадлежал ему, а не этому белому человеку.

– Идем, – сказал Маттотаупа и поднялся. – Я отведу тебя к тайне пещеры, а потом вернемся к Джиму.

Харка тоже встал:

– А кони?

– Пока побудут здесь.

Харка больше не задавал вопросов и последовал за отцом.

Маттотаупа не стал подниматься к скалистой стене прямиком, а сделал несколько обходов, несколько раз пересекая и путая любые следы. Харка внимательно следил за всеми хитростями, какие отец применял, чтобы обмануть любого мыслимого преследователя, и восхищался этой мастерской ловкостью.

Постепенно юноше стало ясно, что Маттотаупа вообще не имел в виду скалистую стену. Они поднялись в горы уже гораздо выше стены и отклонились в сторону значительно дальше, чем потребовала бы даже самая большая осторожность. На уединенном месте, где среди зимы, казалось, не ступала даже