Bromance. Книжный клуб спешит на помощь - Лисса Кей Адамс

обращении, я не считаю, что мои действия нарушают правила, а также не думаю, что лишь мое кафе ответственно за нехватку парковочных мест, которая является давней проблемой нашего квартала. Тем не менее я хочу публично заявить, что готова найти новое помещение для проведения занятий по йоге, если комиссия сочтет эти действия необходимыми.

Карен фыркнула со своего места. Алексис опустила взгляд на свои руки. Нужно на этом закончить. Она высказалась по сути жалобы. Как обычно, она сделала необходимое и могла проигнорировать остальные проблемы.

— Мисс Карлайл, вы закончили? — спросила председатель.

Закончила ли?

— Мисс Карлайл?

Нет, не закончила. Она еще не объяснила свою позицию. Если отмалчиваться и дальше, то люди, подобные Карен Мюррей, продолжат распространять по миру искаженную версию правды. Если Алексис не сразится в этом бою, война никогда не закончится.

Она вновь облизала губы и подняла взгляд.

— Нет. Я хотела сказать еще кое-что, если позволите.

— Прошу, продолжайте.

Сердце колотилось так, что дрожали ребра.

— Проблема не в нарушении зонирования. Мы все это прекрасно понимаем. В противном случае мисс Мюррей бы также написала жалобу на швейный магазин миссис Башар, в котором каждую неделю проводятся уроки рукоделия для вдов. Эта жалоба направлена против меня ввиду личной неприязни мисс Мюррей.

— Погодите минуточку! — вскочила Карен.

— Мисс Мюррей, вернитесь на свое место, — велела председательница.

— Но это ложь! Она наговаривает на меня!

Алексис едва удержалась от того, чтобы не закатить глаза.

— Мисс Мюррей! — отрезала председательница. — У вас была возможность высказаться.

Алексис продолжила:

— За прошедшие после моего обвинения против Ройса Престона полтора года мисс Мюррей почти каждую неделю находила повод пожаловаться на что-то в моем кафе. На растительность перед зданием, на кота. Она жаловалась даже на то, что гирлянды на фасаде горят слишком ярко. Я все вытерпела. Больше, чем многие готовы стерпеть, поскольку считала мнение людей, подобных ей, несущественным. Но теперь я понимаю, что оно существенно. Существенно, потому что такие взгляды позволяют мужчинам вроде Ройса Престона спокойно совершать свои преступления, оставаясь безнаказанными долгие годы. Существенно, потому что она пытается навредить людям, которые мне очень дороги — женщинам, подвергшимся большим испытаниям. И если позволить кому-то вроде мисс Мюррей воплотить свои мелочные планы мести посредством законов о зонировании, то это будет значить, что законы бессмысленны.

Ее прервали аплодисменты, Алексис обернулась — хлопала не только Джессика, но и незнакомцы в зале.

— Я ничего не планировала, — продолжила она. — Я не приглашала женщин искать поддержку в моем кафе. Но они пришли, и я только рада. Они помогли мне, и я намерена сделать все возможное, чтобы помочь им — предоставить этим женщинам безопасное пространство. И если это нарушает рамки зонирования города, то городу нужно расширить свои рамки. С меня хватит, я больше не намерена ждать, когда мне удастся переубедить мисс Мюррей.

Вновь раздались громкие аплодисменты. Алексис развернулась и, твердо встретившись взглядом с Карен, улыбнулась — не самодовольно, не из вежливости, а потому что ей теперь действительно было плевать на ее мнение.

Председательница постучала молотком по столу и призвала к порядку. Алексис вернулась на свое место. Джессика тут же крепко ее обняла. На глаза набежали слезы.

— Мне нужно идти, — прошептала она.

— Не хочешь остаться на оглашение вердикта?

Алексис покачала головой. Она сделала все, что нужно. Сказала все необходимое.

Теперь ей надо поговорить еще с одним человеком.

Мягкая влажная трава на кладбище немного хлюпала под ногами. Алексис держала в стиснутом кулаке букет из дешевого придорожного магазинчика: лепестки пожухли, местами выпали, местами начали закручиваться. Она не приходила на могилу матери уже несколько недель. У надгробной плиты стоял вазон с остатками летней герани, зачахшей от недосмотра.

Алексис положила букет на землю; яркие, насыщенные цвета резко контрастировали с темно-серым надгробием, на котором было высечено имя матери. Затем она опустилась на скамейку, установленную для нее завсегдатаями кафе. Обычно во время таких визитов у Алексис теплело на душе. Однако сегодня под одежду пробирался холодный ветерок, отчего тело била мелкая дрожь.

Зарывшись подбородком в воротник пальто, она молча уставилась на землю, не находя слов. Но, едва открылся рот, слова полились.

— Почему… почему ты не рассказала обо мне Эллиотту? — прошептала Алексис слабым, жалким голосом. — И мне о нем? За все эти годы ты могла рассказать мне всю правду. Я бы справилась.

Она представила, как бы ответила мама:

«Так было лучше».

— Лучше для кого? Для меня? Для тебя? Разве не помнишь, как тяжело нам порой приходилось?

«Но мы со всем справились. Вместе».

— Все могло быть проще. У него были деньги.

«А у нас — крепкая семья».

— Возможно, ты была бы сейчас жива. Если бы мы не бедствовали, тебе бы не пришлось столько работать…

«Ведь ты сама понимаешь, что деньги бы не помогли. У меня был рак. Я бы все равно умерла».

— Но…

«Скажи, что мучает тебя на самом деле, Алексис».

— Я ужасно на тебя зла, мама. — Голос дрожал от обиды предательства и… да, злости. Злости, которая слишком долго бурлила внутри — игнорируемая, нежеланная. Злости, которая наконец показала себя вчера в доме Эллиотта; которая прожигала дыру в груди всю ночь и вырвалась раскаленной лавой на прошедшем собрании. Злости, которая угрожала поглотить ее целиком и полностью. — Ты оставила меня одну, мама! Ведь все могло быть иначе! Как ты это допустила?!

Внезапно на могилу упал свет от фар. Алексис шмыгнула носом и вытерла слезы с лица, надеясь, что машина проедет мимо. Но нет, она приблизилась и остановилась, фары погасли. Ну отлично! Стоило ей прийти, как кто-то еще приехал навестить родных, именно сюда. Даже на кладбище нельзя побыть одной!

Дверца машины открылась и захлопнулась с глухим стуком.

— Так и знал, что найду тебя здесь.

Сердце ушло в пятки, Алексис резко обернулась. На тропинке, засунув руки в карманы зимнего пальто, стоял Эллиотт.