Феномен 1825 года - Дмитрий Мережковский

Думается, декабристов, имевших возможность бежать за границу, останавливали два соображения. Во-первых, чувство товарищества, желание разделить судьбу своих единомышленников. Во-вторых, они считали должным не бежать от ответственности за свои поступки, а попытаться оправдать их, донеся до верховной власти правду о положении дел в стране. Для них не столько важно и честно (воистину от слова «честь») было спрятаться от карающей руки монарха, сколько объяснить ему причины восстания, предложить свое видение будущего развития страны. «Диалог» на Сенатской площади, вылившийся в вооруженное противостояние, не удался. Теперь дворянские революционеры надеялись перенести его на заседания Следственного комитета и в покои Зимнего дворца.

Вообще-то, следствие в Петербурге фактически началось в ночь с 14 на 15 декабря, еще до создания Следственной комиссии (преобразованной затем в Следственный комитет), когда в резиденцию императора стали свозить задержанных участников восстания. За первые семнадцать часов непрерывных допросов было выслушано тринадцать человек, которых спрашивали прежде всего о «соучастниках злоумышленного общества». Обстановка в стране оставалась напряженной: совершенно неясной была ситуация во 2-й армии на Украине, в Кавказском корпусе и в Москве. Нити заговора, казалось, вели к М. М. Сперанскому, Н. С. Мордвинову и другим высокопоставленным чиновникам империи. Торопясь очертить круг виновных и искоренить крамолу, Николай I уже вечером 14 декабря составил список членов Следственной комиссии. В нее вошли: военный министр А. И. Татищев, новый петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов, великий князь Михаил Павлович, А. X. Бенкендорф и А. Ф. Орлов. Последнего вскоре пришлось из списка вычеркнуть, так как его брат М. Ф. Орлов оказался замешан в заговоре. Вместо Алексея Федоровича в Комитет попали А. Н. Голицын, В. В. Левашов, А. Н. Потапов, А. И. Чернышев и И. И. Дибич (сплошь генералы, за исключением Голицына).

Членов Комитета вряд ли можно назвать «цветом нации». Известный историк великий князь Николай Михайлович позже писал: «Если всмотреться в списки лиц, из которых одним поручено вести следствие, а другим выпала обязанность распределять осужденных по разрядам, то поражаешься ничтожностью этих избранников царского доверия, за исключением весьма немногих»1. Действительно, председатель Следственного комитета Татищев был человек вполне равнодушный и безликий, Левашов, Чернышев, Голицын, Голенищев-Кутузов и Потапов думали только о том, чтобы угодить новому императору, прикрывая это желание то грубостью, то ханжеством в отношениях с арестованными. Великий князь Михаил Павлович вообще оказался судьей в собственном деле, ведь декабристы обвинялись в покушении на членов царствующей династии (т. е. в том числе и на Михаила Павловича). Следственный комитет напряженно работал с 17 декабря 1825 г. по 29 мая 1826 г., заседая иногда без выходных и праздничных дней.

Император, который, как мы уже упоминали, первоначально сам допрашивал арестованных, показал себя умелым душеведом. Во всяком случае, тактика проводимых им допросов была весьма разнообразна. Намерение запугать декабристов, сопровождавшееся злобными криками: «мерзавец», «негодяй», «злодей», – сменялось попытками пристыдить их, а то и сыграть роль «царя-реформатора», которого искренне интересуют цели выступления революционеров и их суждения о положении дел в стране. Умелое лицедейство монарха обнадежило многих допрашиваемых и ввело их в заблуждение. «Мы уверены, – вспоминал член Северного общества Д. И. Завалишин, – что по раскрытии всего дела будет объявлена всеобщая амнистия. Говорят уже, что государь даже выразился, что удивит и Россию, и Европу».[53]

Николай I руководил всем ходом следствия (как поз – же судебным процессом и исполнением приговора). Что же интересовало императора, а значит, и Следственный комитет в первую очередь, что они упорно выпытывали у декабристов? Поначалу их волновала степень распространения заговора. Уже допросы 14–15 декабря привели Николая I в ужас. «И этот заговор, – писал он Константину Павловичу, – длится 10 лет! Как это случилось, что его не обнаружили тотчас или уже давно?»[54] Ужас монарха понять немудрено: в показаниях декабристов всплывали имена и фамилии генералов, членов Государственного совета и других высокопоставленных особ. Чаще других упоминались M. M. Сперанский, Н. С. Мордвинов, А. П. Ермолов, П. Д. Киселев, которых вожди восстания предполагали ввести в состав Временного правления после свержения монархии.

Вторым вопросом, расследуемым правительством, стали заграничные влияния и связи дворянских революционеров. Зимний дворец, отказываясь видеть в 14 декабря исключительно «русскую интригу», предпочитал винить в ней австрийский, английский и французский дворы, польских националистов, итальянских карбонариев и даже экзотическое масонское «всемирное правительство». Однако самый тщательный розыск помог выявить лишь связи Южного общества с польскими революционерами. Других практических точек соприкосновения с европейскими политическими движениями у декабристов, видимо, не существовало. Собственно, такой же вывод Следственный комитет вынужден был сделать и по вопросу о причастности к заговору Ермолова, Сперанского, Киселева и Мордвинова.

Весьма интересовала Зимний дворец проблема замыслов и проектов цареубийства, которая вскоре после начала расследования выдвинулась на первый план. Следствию, не желавшему признавать широкого политического смысла восстания, хотелось представить декабристов обыкновенными заговорщиками – цареубийцами. Кроме того, воинский мятеж и покушение на жизнь монарха являлись такими преступлениями, на которые при желании можно было не распространять указы Елизаветы Петровны и Павла I об отмене в России смертной казни. Путем тщательного расследования власти выявили все упоминания на совещаниях декабристов об истреблении царской фамилии начиная с предложений И. Д. Якушкина и М. С. Лунина в 1817 г. и кончая бобруйским (1823) и двумя белоцерковскими (1824и 1825 гг.) заговорами. По справедливому замечанию В. А. Федорова: «Хотя многие из планов цареубийств были не чем иным, как лишь предложениями или разговорами без определенных намерений, скоро забытыми, тем не менее следствие классифицировало их как важное преступление, серьезный умысел».[55]

Проявив редкую дотошность в выявлении далеко не первостепенных по важности сюжетов, следователи, к сожалению, почти не заинтересовались такими важными проблемами, как причины возникновения и сущность декабризма, становление идеологии и организационных форм обществ дворянских революционеров, суть и причины разногласий между их членами и т. п. Поэтому историкам, стремящимся воссоздать наиболее полную картину первого революционного выступления в России, приходится довольствоваться отрывочными данными, а то и намеками. Впрочем, что это мы все о следователях, трудностях историков да Зимнем дворце? Пора перейти ко второму участнику внезапно начавшегося диалога власти и общества, к арестованным декабристам. Тем более что их поведение во время дознания и суда до сих пор вызывает споры ученых и недоумение широкой публики.

Действительно, по ощущениям «многоопытных» людей XX–XXI вв., дворянские революционеры вели себя на следствии, мягко говоря, странно. Так, СП. Трубецкой назвал 79 фамилий единомышленников, Е. П. Оболенский – 71, И. Г. Бурцов – 67, П. И. Пестель – 17 и т. д. Многие декабристы были весьма откровенны с императором и членами Следственного комитета, кроме того, более двадцати из них обратились к Николаю I с покаянными письмами и просьбами о помиловании. Однако, прежде чем клеймить мягкотелость дворянской интеллигенции и ее сомнительное для «истинных» революционеров социальное происхождение, попытаемся понять, что именно столкнулось на следствии по делу 14 декабря.

Самодержавие к тому моменту накопило многовековой опыт сыска и дознания, давно выработало средства и способы, помогавшие добиться от подследственного «откровенных показаний» и оговоров единомышленников. Декабристы, рассчитывавшие победить или погибнуть, вообще не помышляли о возможности своего участия в следствии, а потому и не договаривались заранее о единообразном поведении перед дознавателями. В результате каждый из них оказался не только в физической изоляции, обеспеченной одиночными камерами казематов, но и в нравственном одиночестве, вытекавшем из неведения, как поведут себя арестованные товарищи. В одиночку же бороться с отработанной системой мер и приемов добывания сведений оказалось чрезвычайно трудно.