Феномен 1825 года - Дмитрий Мережковский

Руководители восстания вечером 13 декабря пыталось окончательно определить свои позиции в отношении завтрашней переприсяги Николаю Павловичу и перспектив восстания. Интересное получалось определение позиций. Во-первых, до сих пор почему-то считается значимым, что декабристы, выходя на площадь, опаздывали к присяге Сената. Однако, как свидетельствуют их показания на следствии, они и не надеялись застать сенаторов на рабочем месте, уверенные в том, что в случае успеха восстания смогут собрать необходимый кворум с помощью курьеров. Иными словами, местонахождение сенаторов и их поведение во время переприсяги радикалов совершенно не волновали.

Во-вторых, в последние часы перед началом восстания окончательно выяснилось различное отношение Рылеева и Трубецкого к сути предстоявших действий. Для диктатора принципиально важен был захват Зимнего дворца в качестве необходимой первоначальной акции восставших. Если же он срывался, то теряло смысл и все остальное. Для Рылеева ценным являлся сам факт вооруженного протеста, выход войск на Сенатскую площадь как демонстрация гражданского неповиновения власти (вне зависимости от ее результата). Подобное разногласие могло иметь самые непредсказуемые последствия. Настроение же основной массы офицеров – участников событий – прекрасно определил Гордин: «К восстанию готовились молодые страстные люди, любившие жизнь. Они готовы были умереть, но куда больше жаждали победить».[50] Только вот знали ли точно, как это сделать?

В-третьих, ранним утром 14 декабря Якубович отказался вести моряков-гвардейцев на Зимний дворец, мотивируя это тем, что подобная акция не может обойтись без кровопролития, а он не хочет прослыть в глазах потомков «мясником», заставляя солдат стрелять друг в друга. Булатов же не решился, как планировалось, отправиться в казармы лейб-гвардии Гренадерского полка и обещал возглавить солдат по дороге на площадь. Не будем забывать, что основная сложность восстания заключалась как раз в его начальной стадии – выводе солдат из казарм. Именно там нужны были такие любимые рядовыми командиры, как Булатов, или пламенные ораторы, подобные Якубовичу. Их отказ действовать срывал план выступления декабристов в принципе, о стройной военной операции по захвату города при таком раскладе можно было забыть. Кстати, а почему заговорщики были так уверены, что им вообще удастся вывести солдат из казарм и заставить их отказаться от присяги Николаю I? Какие нити связывали рядовых и офицеров в начале XIX в. и насколько крепки были эти нити? Посмотрим…

Военная служба в начале XIX столетия в представлении народа считалась чем-то сродни каторге. Впрочем, и представления о ней помещиков не многим отличались от народных, недаром, как свидетельствует современник: «В рекруты отдают по большей части людей… не лучшего поведения, которые при строгой субординации хотя и исправляются на службе, но при всяком случае наклонность к шалостям и беспорядкам оказывается в них сильнее».[51] Отношение к армии большей части россиян, прекрасно знавших подноготную солдатчины, конечно же, справедливо, однако попробуем взглянуть на военную службу с другой стороны. Иначе мы рискуем остаться при убеждении, что все отношения между рядовыми и офицерами держались исключительно на страхе, палочной дисциплине и зубодробительном ударе старшего по званию. А это не совсем так.

Человек, взятый в армию, и юридически, и фактически менял свой социальный статус, переходил в другое сословие, переставая считаться податной и крепостной «душой». Дети рядовых, родившиеся во время службы отцов, становились собственностью Военного или Морского ведомств и позже в свою очередь поступали на службу. Система пенсионного обеспечения солдат практически снимала вопрос о необходимости возвращения их к землепашеству. Они зачастую оседали в городах или, поселившись в деревне, занимались промыслами, используя полученные в армии навыки. В политическом отношении солдаты были развиты еще слабее, чем крестьяне. Оторванные от прежних занятий, выдернутые из прежней социальной ниши, они, конечно, имели некие групповые интересы. Однако эти интересы почти не соприкасались с требованиями и чаяниями других групп подневольного населения.

Важным с точки зрения нашей темы является то обстоятельство, что армия служила одним из основных каналов социальной мобильности для «низов» российского населения. Она, помимо прочего, служила своеобразным способом «выпуска паров», позволяя отдельным личностям занять более высокое, чем у остальных солдат, положение. Таким образом, наиболее активным, неспокойным, выходящим за рамки обычного индивидуумам навязывалась мысль о возможности достижения земных благ путем поддержания строжайшей дисциплины, следования установленным правилам, безусловной верности командирам. В результате человек выходил в унтер-офицеры, а то и получал обер-офицерский чин, дававший право на личное дворянство. А ведь кроме светившего издалека заветного звания, в армии существовала целая система поощрений и наград, которая весьма сильно сказывалась на положении, а значит, и на психологии солдат.

Они могли быть представлены к «Знаку отличия военного ордена», который позже получил название «солдатский Георгий» (впервые появился в 1807 г.). Интересно, что полученные на эскадрон или роту по результатам кампании от двух до пяти «Георгиев» распределяли между отличившимися солдатами «свои» штаб-офицеры. В ходу были награждения солдат «Знаком ленты св. Анны в петлицу» и медалями за отличие в конкретных боевых действиях. Как повелось с давних времен, солдат мог получить денежную или продуктовую награду, а то и просто чарку водки за различные отличия по службе (удачный смотр, парад, умелую хозяйственную деятельность). Каждая награда (выданная, вновь подчеркнем, «отцами-командирами»!) выделяла солдата из общей массы, а значит, приближала к получению унтер– или обер-офицерского чина. Важно и то, что при выслуге полного срока (12 последних лет беспорочно) в унтер-офицерских чинах человек мог автоматически стать обер-офицером (т. е. дворянином).

Награждение «Георгием» немедленно влекло за собой увеличение жалованья на треть и отмену телесных наказаний для «кавалера» ордена. Унтер-офицеров, имевших этот орден, запрещалось разжаловать в солдаты. Да и после отставки солдаты не чувствовали себя совсем уж брошенными на произвол судьбы. Они могли уходить на «собственное пропитание» или оставаться в инвалидных командах, стоявших в разных городах империи. Зачисленные в инвалиды выбирали место службы и до конца дней получали жалованье, провиант и амуницию. В первые три года после отставки за ними сохранялось право на постой, а по окончании этого срока они были обязаны обзавестись собственным жильем (для чего получали 50 рублей и место на окраине города). Желавшим вернуться к землепашеству выделялся земельный надел. Для увечных и немощных солдат открылись инвалидные дома в Петербурге, Москве, Курске, Чернигове, Смоленске и Киеве. Мы не хотим сказать, что отставные солдаты благоденствовали, но и от голода им умереть не давали.

Система льгот и социальных мероприятий не только помогала удерживать солдат в повиновении, но и устанавливала особые отношения между рядовым и офицерским составом. Солдаты, мало развитые политически и не способные к абстрактному мышлению, связывали улучшение или ухудшение своего положения не с общей обстановкой в стране и не с направлением внутренней политики правительства, а лишь со взглядами и характерами конкретных лиц – полкового, батальонного или ротного командиров. Наивный монархизм, а вернее, патернализм («добрый барин», «отец-командир») – это то, что роднило крестьян и солдат. Однако рядовые готовы были идти за командиром в огонь и в воду не только из-за его справедливости и заботы о солдатах, но и потому, что от него напрямую зависела их служебная карьера, условия жизни вообще. Все сказанное о вооруженных силах в еще большей степени относится к гвардии, которая с павловских времен набиралась исключительно из крестьян. Пожалуй, декабристы имели все основания полагать, что гвардейцы беспрекословно выполнят приказ своих командиров, как бы этот приказ ни противоречил распоряжениям более высокого, но далекого начальства.

К 10 часам утра 14 декабря Трубецкой узнал от Рылеева и Пущина, приехавших к нему домой, об отказе Якубовича и Булатова претворять в жизнь план восстания. Начиналась агония организованного выступления мятежных войск, из которой постепенно вырисовывалась невнятная импровизация на тему неповиновения властям отдельных воинских частей. Трубецкой, начисто лишенный романтической жертвенности Рылеева или Одоевского, несгибаемости Пущина или Кюхельбекера, сразу решил для себя, что сражение проиграно. Ему не хватило решимости поведать об этом друзьям-единомышленникам, но мысли диктатора оказались заняты уже совсем не Сенатской площадью. Он искал выход из создавшегося положения, думая о том, как выправить ситуацию, полагаясь больше на случай, чем на родившиеся в кабинетных спорах проекты.