Семья - Владимир Рублев

Тамара вышла за поселок и остановилась. «Ну вот! А дальше куда? Обратно домой? И это в тот момент, когда Аркадий, может быть, счастливо смотрит в глаза этой... Асе? Нет, нет! Только не домой».

Тамара стала смотреть в сторону леса и вдруг оживилась: ей показалось, что там мелькнула фигура лыжника. Да, да! Человек быстро шел к поселку. Женщина. И вдруг Тамара закусила от волненья губу: это Ася! Но почему она одна, где же Аркадий? Вообще-то понятно. Так называемая конспирация, чтобы никто ничего не знал.

Ася проехала стороной, делая вид, что не узнала Тамару, но та уловила несколько быстрых, беспокойных взглядов в свою сторону, и ей захотелось заплакать. Что ж, это конец! Не случайно же эта Ася скользит на лыжах таким торжествующим, торопливым шагом. И разве для одной Тамары заметно, как привлекательна Ася в этом темно-синем лыжном костюме? Это, конечно, первый отметил Аркадий.

Постояв еще немного, Тамара пошла обратно.

— Тамара!

Тачинский появился совсем неожиданно.

— А я был у вас, — весело заговорил он, подходя. — Мне сказали, что ты где-то на улице...

— Ну и что же?

— Едем в Шахтинск? — сказал Тачинский таким тоном, словно они только вчера расстались хорошими друзьями. — Я по дороге тебе такое расскажу, что не будешь раскаиваться. Едем?

Она качнула головой.

— Нет. А впрочем... — она вдруг вспомнила Лилю. — Мне надо к подруге.

Ей захотелось встретиться и рассказать подруге все, все, от души пожаловаться на свою неудачную, скучную жизнь.

— Значит, едем? — спросил Тачинский.

Она, подумав о чем-то, кивнула головой:

— Едем.

13

Воскресная поездка Тачинского в Шахтинск, к Худореву, была не случайной. Связана она была с предполагаемым переходом на работу в Шахтинск. Хотя Марк Александрович и решил, что он должен уехать из Ельного, но посоветоваться с Худоревым было не лишним.

А когда под окном загудела машина, ему вдруг пришла в голову дерзкая, но заманчивая мысль.

Что, если пригласить с собой в город Тамару? Отбросить в сторону все мелочи, доказать ей, что для них открывается чудесное будущее!

...И вот поселок далеко позади. По обе стороны шоссе быстро проплывает заснеженный дремучий лес. А Тамара все еще не может забыть удивленного взгляда Аркадия. В первый момент этот взгляд принес торжествующее чувство, но чем дальше от поселка уносилась машина, тем беспокойнее становилось на душе.

— О чем задумалась? — наклонился к ней, сияя улыбкой, Марк Александрович. Ей стало противно это довольное, красивое лицо.

— Так... Ни о чем... — отчужденно ответила Тамара, раздражаясь от мысли, что сейчас он попытается завести нужный ему разговор.

Тачинский рассмеялся.

— Значит, не хочешь по душам поговорить? А напрасно. Уезжаю я скоро из Ельного, Тамара.

— Ну так что же?

Марк Александрович близко, так что коснулся губами ее уха, прошептал:

— А ты?

— Что я? — отодвигаясь, хмуро спросила она, хотя знала, о чем идет речь.

— Ты поедешь со мной?

И, не ожидая ответа, горячо продолжал:

— Я получу работу, конечно, в Шахтинске, кое-кто поможет мне в этом. Мечты, как видишь, сбылись, я возвращаюсь туда, куда и ты недавно рвалась всей душой. Знаю, что ты и сейчас не против вырваться отсюда. Да разве только ты? Всякий уважающий себя человек не проживет здесь более двух месяцев...

— Но вы же прожили здесь раз в тридцать дольше? — насмешливо скосила на него глаза Тамара.

— Да... Но... впрочем, зачем тебе это объяснять, ты все прекрасно знаешь и понимаешь.

— А как же Татьяна Константиновна?

— Тамара, зачем об этом говорить? Ведь это же не особенно интересует ни тебя, ни меня, — с ласковой укоризной произнес Марк Александрович. Чувство отвращения заставило Тамару передернуться: так неприятно подействовали на нее нежные нотки в голосе Марка Александровича. «Идиот! — подумала она. — Как он противен!»

— Я не рискую упустить такую возможность, как сегодня, — продолжал Тачинский, радостно и нежно глядя на нее. — Нам нужно решительно обо всем договориться. Если ты меня не понимаешь в чем-нибудь, говори, я все, все тебе расскажу. И только, прошу тебя, не настраивай себя против, не фантазируй и не выдумывай ничего. Подумай о моем предложении не как двенадцатилетняя девчонка, а как женщина, разумная и дальновидная. Ты поймешь, Тамара, что я прав. Я тебе в жизни более нужен, чем кто-либо другой... Подумай...

— Я уже думала о многом. И прошу вас, Марк Александрович, не говорить со мной на эту неприятную тему.

— Неприятную?!

— Да. Вы, может быть, ждали других слов, но... у меня их нет.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — сказал он, усмехнувшись, и больше за всю дорогу не проронил ни слова.

В Шахтинске Тамара попросила Тачинского высадить ее у дома, где жила Лиля. Он хотел спросить, заезжать ли за ней, но она быстро скрылась в подъезде. Хорошее настроение было испорчено. Вот уж, действительно, такова жизнь — повезет в одном, проиграешь в другом.

У Худорева он узнал, что удача, которую он уже готовился отпраздновать, сомнительна.

— Слышал я, между прочим, о твоем деле, — сказал, зевая, Худорев. Он только что обильно пообедал, и его клонило ко сну. — Ты писал в горком партии?

— Да.

— Ну, Батурину из горкома позвонили, а я на докладе был у него. Лишнего ты там, наверное, написал, потому что Батурин страшно рассердился и отвечает в трубку: «С Тачинским разберемся, выясним, кто прав, кто виноват», положил трубку и фыркнул: «Кляузник!» Что ты там написал-то?

— Да так... Ничего особенного. Я лишь описал диктаторские приемы работы Клубенцова, ну и Шалина немного прихватил.

— Ну, милый мой, ты напрасно за них взялся. Да еще в горком об этом пишешь. Они же не тебе верить-то будут, а Шалину.

— Как же мне быть? — не на шутку разволновался Тачинский.

— Ждать, — улыбнулся Худорев, глубокомысленно посматривая на собеседника. — Ждущему да воздастся сторицею. Я вот набрался терпенья, когда приехал сюда, подождал, согласился временно даже в помощниках главного инженера шахты походить, а тут — бац — снимают Корниенко, и вакансия, как говорится, открылась. Я к управляющему — мол, все силы, знанья, какие есть, — все вложу в работу. Говорю, не гоже мне старому заслуженному ветерану, командиру производства, у своих же бывших сосунков-учеников в подчиненье быть. Он мне: «Не грех бы и поучиться у этих сосунков тебе». А я ему говорю: «Размаху нет никакого для моих способностей на шахте, мне бы пошире какую должность, я бы горы свернул». Тогда управляющий усмехнулся как-то по-особому и говорит: «Посмотрим, какой твой размах сейчас. Раньше я знавал тебя как дельного человека. Пиши заявление. Не справишься — через месяц уволю». Вот как дела-то нужно обрабатывать, милый мой... Стараюсь теперь, тяну во всю, чтобы экзамен выдержать, а там потихоньку, полегоньку.

— Значит, не выйдет, — задумчиво произнес Тачинский.

— Что не выйдет?

— Это я про себя. Не выйдет у меня с переводом ничего... Чувствую, что будут крупные неприятности. Поддержите меня?

— Поддержать? Это.. Ну, как тебе сказать... Вообще-то против тебя я нигде ничего говорить не буду, это я обещаю... А больше... ну, ты сам знаешь... Собственно говоря, ты чего расстраиваешься-то? Еще ничего не известно: авось, удачно твое дело обернется.

Обоим стало так неловко, что Тачинский поднялся и стал прощаться.

— Так, заезжай, я всегда буду рад тебя видеть. Не обращай внимания на пустяки, — провожая Тачинского до дверей передней, торопливо говорил Худорев. А едва за Тачинским захлопнулась дверь, Худорев выжидательно замер, прислушиваясь к удаляющимся по лестнице шагам, а затем усмехнулся:

— Хм. Поддержать... Шутишь! Не таков Худорев, чтобы влипнуть, как кур во щи... Не-ет.

14

«...Знаешь, мама, обидно мне, что он стал очень скрытным, ничего не рассказывает, а сам, я это вижу, о чем-то очень часто задумывается. Хорошо, что он стал спокойнее, резкого ничего мне не говорит, но я никак не могу понять, что с ним происходит. Вижу, что прежнего доверия у него ко мне нет, а как сделать, чтобы было все хорошо, не знаю».

Галина положила ручку и задумалась. Она решала, писать ли матери о своих думах, которых в последнее время было много, или же не расстраивать ее. Вздохнув, перечитала все, только что написанное, разорвала и скомкала лист.

«...Извини, мама, что не ответила тебе в тот же день, как получила письмо: Валентину стало хуже, и я была занята... — начала Галина новое письмо. — Ты беспокоишься — как мы? А я вправе спросить: как ты? Ведь ты одна сейчас там осталась, а мы — плохо ли, хорошо ли — вдвоем...»

В квартире тихо. Слышно лишь легкое посапывание Валентина, да иногда маленький Мишка зачмокает губами во сне. И за окном, во всем зимнем поселке, тихо-тихо: не слышится из-за двойных рам привычный шум работающих механизмов шахты.

Замер зимний поселок. Вспыхивает и искрится от света окон свежевыпавший снег, он режет глаза женщине, идущей по улице поселка неторопливым, старческим шагом.