Семья - Владимир Рублев

— Ты хорошая, Ася... — прошептал Аркадий и признательно взглянул в ее печальные глаза, в которых мгновенно промелькнули искорки радости.

— Ты хорошая, — повторил он. — Тот, кто тебя полюбит, будет, наверно, очень счастлив.

Подошел высокий парень, которого Аркадий не знал. Одет он был, несмотря на осень, в светлый костюм, украинскую вышитую рубашку, блестящие желтые ботинки. Черный, словно смоляной жесткий чуб выбивался из-под светлой фуражки. Парень был недурен собой.

— Я не помешал вам? — спросил он, подавая руку сначала Асе, потом Аркадию.

— Может быть, и нет, — нахмурилась Ася.

— Но наш уговор, Асенька...

— Нет, Костя, мне не хочется танцевать, — отвернулась Ася.

— В нашем хоровом участвует, — сказала она, когда Костя растерянно отошел от них. — Я обещала потанцевать с ним как-то раз, он с тех пор на каждых танцах приглашает.

— Хороший парень... — задумчиво произнес Аркадий, и что-то похожее на ревность шевельнулось в его сердце. Он вздохнул и поднялся.

— Мне пора домой...

Ася тоже встала.

— Мне... можно проводить тебя? — больше глазами, чем губами сказала она.

— А почему бы и нет? — улыбнулся Аркадий, не желая обидеть девушку. — Только вот, как Костя? Он ничего вам не скажет?

— Глупости... — вспыхнула Ася. — Он просто товарищ...

...Когда Геннадий возвратился из библиотеки, он не нашел их ни в фойе, ни в комнатах, где шли занятия кружков, ни около клуба. Он в раздумье постоял на клубном крыльце и уже собирался возвратиться в фойе, как вдруг уловил приглушенные голоса, донесшиеся в темноте со стороны аллеи. Женский голос был так знаком ему, что Геннадий вздрогнул и, не раздумывая, направился туда.

8

Ефим вырос перед ней, едва Тамара в задумчивости свернула в темную аллею.

— Здравствуйте, Тамара Ивановна, — сказал он, надвигаясь на опешившую женщину.

«Что ему нужно?» — тревожно подумала она, услышав хриплый голос Ефима, и невольно отступила назад.

— Я вас давно уже заприметил, — ласково заговорил Ефим, загораживая ей дорогу к клубу. — Еще когда вы с начальником участка стояли. Вы что, знакомы с ним?

— Да, да... — все больше тревожась, быстро ответила она, напряженно думая: «Что бы все это значило? Неужели Горлянкин подстерегал? Но зачем?».

И, неожиданно разозлившись, почти крикнула:

— Что вам от меня надо?

— Прежде всего, чтобы вы потише говорили, Тамара Ивановна, — беспокойно оглянулся Ефим. — Неровен час, услышит кто-нибудь, подумает, что здесь не любовь, а ругня какая-то.

— Любовь?! Ну вот что, Горлянкин, — сказала она, уже не в силах сдерживать презрение к нему. — Я с вами даже говорить не хочу о чем-то похожем на любовь, а не то, что иметь эту самую любовь. Я поняла вас, кажется, правильно, поймите теперь и вы меня...

Тамара шагнула вперед, но Ефим зорко сторожил каждое ее движение. В одно мгновенье он притянул ее к себе, до боли стиснув ее руки за спиной.

— К чему прикидываться? — снова хрипло шепнул он на ухо, обдавая ее винным перегаром. — Я все знаю, мне рассказали... Вы мне тоже очень нравитесь... Еще с самого начала, как вы приехали, подумывал о вас, да боялся. А теперь вижу — напрасно.

— Что вам нужно? — задыхаясь, крикнула Тамара, чувствуя, что Ефим медленно опускает ее на землю. — Пустите, я закричу! Слышишь, хам?

— Не пущу... — тяжело дыша, шептал Ефим, но вдруг его руки ослабли, он выпустил ее так быстро, что Тамара лишь с усилием смогла удержаться на ногах.

— Позабавиться захотел, Горлянкин? — сказал кто-то рядом. Этот-то человек и помешал Ефиму. Тамара узнала его: это был Геннадий Комлев.

— Пойдем, Тамара, — кивнул ей Геннадий. — Пусть он приведет себя в порядок.

Но Ефим в один прыжок очутился перед ними.

— Ничего не выйдет! — мрачно заговорил он, сжимая кулаки. Теперь, когда они вышли из-за кустов аллеи, лица стали различимы благодаря слабому свету от электрической лампочки у дверей клуба. И Тамара уловила, как сверкнули глаза Ефима.

— Что тебе нужно, Горлянкин? — нахмурился Геннадий, и Тамара ощутила, держась за его руку, как напружинились его мускулы.

— Пусть она останется! Мне надо с ней поговорить.

— Тебе с ней не о чем говорить. А если все же такое желание есть — завтра днем выбери время. Марш с дороги!

И опять его мускулы налились каменной твердостью.

Ефим молча застыл на одном месте. Вероятно, в этот момент он лихорадочно решал: отступиться или же...

Опять что-то сверкнуло, но теперь у Тамары уже не было времени подумать об этом: Геннадий, охнув, отбросил ее от себя в сторону, и она дико закричала, скорее предчувствуя, чем поняв, что в руке Ефима сверкнул нож.

Пришла в себя она уже возле клуба. Вокруг теснились люди. Геннадий что-то говорил Шалину, размахивая правой рукой. На другой руке, выше локтя, алела повязка. Значит, он жив.

Она почувствовала удивительную легкость во всем теле, и ей захотелось спать, спать, спать.

9

Как хочется жить, когда с неумолимой ясностью вдруг начинаешь осознавать: скоро все кончится...

Валентин резко открывает глаза, со злостью сжимая зубы: «Нет, врешь! Я буду жить, буду, буду!»

Неделю назад врач неосторожно, так что слышал Валентин, сказал Галине:

— Нерв начинает отмирать. А это уже... — он не закончил фразы, потому что Галина всхлипнула, но Валентин вдруг понял: это — конец.

— Успокойтесь, не волнуйтесь, — говорил за ширмой врач. — Будем надеяться на операцию: иногда исход бывает благополучным.

Теперь, когда произнесена эта холодная фраза — «конец», Валентин с фанатическим упорством начал бороться за жизнь. Он решил, что физические упражнении помогут ему в этой жестокой схватке с болезнью. До полного изнеможения заставлял он делать медленные движения непослушные, чужие руки, пытался резко оторвать от постели ноги, голову и с какой-то злой радостью усмехался, когда это удавалось. «Врешь, мы еще поживем!» — повторял он тогда понравившееся ему выражение.

Но вчера врач, проверив его состояние, с какой-то дьявольской внимательностью посмотрел на Валентина и стало понятно: разложение этого проклятого нерва прогрессирует... «Значит, физкультура только вредна мне», — решил Валентин. И что-то такое горькое захватило его, так сжало сердце, что захотелось плакать, плакать навзрыд: ведь это конец! Но — молчи! Сожми зубы и — молчи, не надо! Забудь все, и даже то, что ты есть, забудь!

Вот и темнота на улице; земля и дома, засыпаемые густыми хлопьями снега, не стали видны Валентину. Стукнула дверь: кто-то пришел. Это Петр Григорьевич. Шапка и воротник его пальто в искорках снежных звездочек. Интересно, как свежо пахнет тающим снегом от пальто.

— Зима на дворе, — сказал Петр Григорьевич, присаживаясь на стул и окидывая взглядом комнату. — Мне сын проспорил: говорил, что снегом и не пахнет, а тут — на тебе! Все бело, полметра уже кое-где нанесло снегу. Ну, как твои дела? Из Москвы-то нет еще ответа?

— Нет.

— Похудел ты, Валентин, смутный какой-то стал. А профессор приедет, ты напрасно сомневаешься.

— Эх, Петр Григорьевич... — Валентин с усилием подтянул руку к лицу. — Вот уже куда пошла моя болезнь, в руки... А что будет еще через полмесяца, месяц? Куда ждать дальше? И есть ли смысл? Дождусь, что захочешь себе глотку перерезать, да не сможешь: сил не будет...

Он закрыл глаза, по щеке прокатились слезы.

— Валентин?! Что с тобой? — Петр Григорьевич наклонился над ним, положил ладонь на горячий лоб. — Ерунду ты мелешь, это факт... Разве об этом надо тебе думать сейчас? Эх, ты! Слаб оказался ты, а я еще гордился и радовался твоей выдержке.

— Все это не то, Петр Григорьевич, — не открывая глаз, тихо вымолвил Валентин. — Да и... все равно теперь... Галину жаль только... А, впрочем, будет еще в ее жизни... хорошее... Печаль, говорят, не вечна... К тому же, честно скажу, не тот я человек, с которым ей бы жить надо... Не тот, Петр Григорьевич, — он открыл глаза. — И я понимаю, что тяжело ей со мной...

— Слушай-ка, Валентин, — сдвинул брови Петр Григорьевич. — Не то что-то городишь ты. Выходит, не знаешь ты свою жену, не вдумывался по-мужски, а не по-ребячьи, в вашу с ней жизнь. А я скажу тебе: счастлива твоя звезда, что встретился с Галиной, а не с какой-нибудь вертихвосткой. Такую жену ценить надо, дурень ты несусветный.

Петр Григорьевич помолчал, глядя, как Валентин, вздохнув, закрыл глаза.

— Чую, что ты ей много уже крови попортил, по тебе вижу. А к чему, из-за чего? Или веришь, что только в книжках есть хорошие люди, а в жизни нет их? Стыдно так думать. Не посмотрю, что ты больной, прямо скажу: только плохой человек так может думать, тот, кто в себя не верит. Эх, Валентин, Валентин... Знаю, что плохо тебе, но разве в этом дело? Люди на краю смерти оставались самими собой, не впадали в отчаяние, и такими людьми восхищаешься и думаешь, где они столько сил брали.

Он сердито замолчал, закручивая цигарку, а до Валентина тихо, постепенно начинал доходить смысл этих слов. В наступившем молчании они все полнее, все упорнее входили в мысли, и от них никак нельзя было отмахнуться.