Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Где же дом мой? Где же дом мой?

Где вода журчит в лугах,

Где леса шумят на скалах,

Где в цветах весною сад

И земной рай видит взгляд!

Вот она, земля прекрасная,

Чешская земля, дом мой,

Чешская земля, дом мой!

Все атрибуты, все образы и запахи на месте, но адрес… именно он, конкретные улица и дом, отсутствуют. Поразительным образом при чтении романа о бравом солдате Швейке выясняется, что это именно та ситуация и именно то положение, в которое поставил своего героя Ярослав Гашек. Как некоего обобщенного, типического чеха под пифагоровым трилистником штанов математически безукоризненного национального флага.

И в самом деле, где дом Йозефа Швейка, чеха, родом из Дражова у Страконице, сына Прокопа и Антонии Швейковых? Очевидно, в Праге, в городе, где со скандалом был однажды комиссован и выставлен из родных карлинских казарм солдат-сверхсрочник. Это понятно. Но где же именно “в цветах весною сад и земной рай видит взгляд”? В черновике романа — киевской повести тысяча девятьсот семнадцатого “Бравый солдат Швейк в плену”, как в образцовом русском тексте — “под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту”; адреса и явки вываливаются на стол в первом же абзаце:

“Императорский, королевский областной уголовный суд в Праге, четвертое отделение, постановил конфисковать имущество Йозефа Швейка, сапожника, последнее местожительство Крал, Винограды, за преступление, состоящее в переходе на сторону неприятеля, государственную измену” и т. д.

Другое дело — роман, начатый на исходе зимы 1921 года в Праге, текст, совершенно сознательно и с самого начала строившийся как чешский. И потому граница местопребывания и местонахождения “дома моего” у главного героя предельно размыта и неопределенна. Все, от чего может танцевать читатель, — пивная “У чаши” на улице с названием На Поле Боя (На Бойишти). Ни один чех, нормальный или ненормальный, не пойдет на пару пива дальше, чем за полквартала. Пять минут хода — предел терпения и выдержки желающего выпить и поговорить. Что же тогда получается?

Ничего определенного, улица На Поле Боя находится в пражском районе Новый Город (Нове Место), но у самой границы с другим, не менее известным — Винограды (в ту пору еще королевские, Краловске). И там и там “в цветах весною сад и земной рай видит взгляд”. А с ратушной башни Нового Города можно увидеть, “где вода журчит в лугах, где леса шумят на скалах”, впрочем, и с высоты виноградовской водонапорной башни тоже. И что же? Читаем дальше, ждем и надеемся, что все-таки автор проговорится. И… и... дожидаемся. Глава седьмая. К герою, у которого после тюремных приключений обострился радикулит, является в дом врач и первым делом говорит:

— Не бойтесь, я — доктор Павек из Виноград.

Ага, было бы дело в этих самых Виноградах, сказал бы просто, без уточнения: я доктор Павек. А тут, значит, необходимо успокоить — не бойтесь, я сосед ваш. Значит, Винограды отпадают, круг сузился. В скобках заметим, что к концу книги, часть третья, глава вторая, и сам Швейк решительно определит то время, в которое имел он жительство в Виноградах, как давно прошедшее, “когда я несколько лет назад жил на Виноградах”. Ну и отлично. Естественным образом остается старый Новый Город — малая родина самого автора романа. Здесь он появился на свет, крестился и мальчишкой прислуживал в храме. Учился в гимназии и коммерческом институте. Пьянствовал, буянил и сиживал в участках. Здесь, среди множества адресов съемных квартир семьи, находим и адресок дома, от которого ровно одна прогулочная минута до пивной “У чаши” (1888 год). Угол Сокольской и На Бойишти, впрочем, тогда эта улица имела невероятно смешное в будущей исторической перспективе название У Психушки (У Блазинце). Конечно, ирония соединяет людей и судьбы крепче иных нитей, но хотелось бы, чтоб автор лично подтвердил. Угол Сокольской и На Бойишти. Но автор не торопится. Неудивительно, такая уж тут традиция. С-мский переулок никто на блюде не выносит, К-нов мост не сервирует на раз-два. Оно и понятно, чем меньше земля, тем она больше, необъятнее и дороже. И так, и сердцу.

Всем памятное движенье Швейка на Белград в инвалидной коляске, глава седьмая, с юго-восточной оконечности длиннющего Вацлавака к северо-западной, предположение о возможности того, что “дом мой” бравого солдата притулился там, где улица На Поле Боя впадает в широкую Сокольскую, отлично подтверждает, но в то же время и не доказывает ничего. Как не доказывает, хотя и воду льет на ту же мельницу, последний его визит домой из карлинских пенатов фельдкурата Каца, глава десятая, совмещенный с заходом в любимую и, видимо, ближайшую пивную “У чаши”. Кто сказал, что на углу Сокольской и На Бойишти, а может быть, прямо в том доме, где пивная, туда подальше, к югу, дом номер 10 или 12? А то и вовсе на противоположном конце не слишком протяженной На Бойишти, упирающейся в забор и по сей день успешно функционирующей психушки? Где в любое время года в цветах сад и, уж конечно, земной рай и днем и ночью видит взгляд?

Нет ответа пытливому русскому уму, привыкшему к тому, чтобы при всей художественности и поэтичности место и время в прозе было определено точно и однозначно, координаты, точка привязки даны без экивоков и околичностей. “Послушай, голубушка, — говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки, — ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живет майор Ковалев — тебе всякий покажет”. Нет ответа и не будет. Впрочем, неточно, будет… будет… и блестящий, единственно возможный в контексте воды, журчащей в лугах, и лесов, шумящих на скалах. Самый что ни на есть чешский. Итак, часть вторая, глава первая, перевод Петра Григорьевича Богатырева:

“Все свои соображения он суммировал в одной фразе, с которой и обратился к Швейку:

— Вы, голубчик, дегенерат. Знаете, что такое „дегенерат”?

— У нас на углу На Бойишти и Катержинской улиц, осмелюсь доложить, тоже жил один дегенерат. Отец его был польский граф, а мать — повивальная бабка”.

Момент истины? Нет, в точности обратное, торжество столь присущего чехам чувства абсурда, национальной особенности, выраженной национальным писателем через образ национального героя. Просто нет такого угла в Праге. И никогда не было. При всех перепланировках и перестройках Праги никогда не пересекались улицы На Бойишти и Катержинская. Не пересекаются и сейчас. Катержинская выходит на Йечную, а улица На Поле Боя на Сокольскую, и только метров через пятьдесят, если не больше, от этих перекрестков сходятся уже Йечная и Сокольская. Нигде мой дом, мой дом везде, просто там, где земля прекрасная, — чешская земля. Точно посередине.

Где же дом мой? Где же дом мой?

Не в том ли краю, что Богу так мил,

С нежной душою, но полною сил,

Где ясная мысль и воля – та твердь,

На которую став, побеждают и смерть?

Они, чехов славное племя,

Среди чехов дом мой,

Среди чехов дом мой!

Воистину, герой так герой. Не случайный самодвижущийся объект в случайных исторических обстоятельствах. А дух. Человек-гимн. Который всегда, который везде и неизменно со своим народом. Неразлучно. Там, “где в цветах весною сад и земной рай видит взгляд”. Смешной Арне Новак. Одновременно и Писарев и Добролюбов. Вообще, смешно любое долженствование, диктат и заданный ранжир, особенно в литературе. Где писатели хотя и гады, безусловно, но не классифицируются так просто, как пресмыкающиеся у Линнея. Писатели, если, конечно, правильные, это такие существа, которые выбалтывают то, чего бы вовсе не следовало, признаются в том, в чем вообще не хотелось бы. Вот почему на самом деле самые лучшие из них, самые прекрасные обычно не милы своему собственному народу, не любезны так, как любезны, может быть, несопредельным вовсе тунгусам и друзьям степей калмыкам.

Да, чехи не любят Гашека. Чем дальше от земли, чем ближе к небу, тем больше. Не любят как внезапно заговорившую часть собственного тела. Руку или нос. Ту самую гнусную плоть от плоти, кровь от крови. Но это так естественно, французы ненавидят Луи Селина, а каждый второй русский с университетским дипломом без всяких колебаний скажет, что “Москва — Петушки” — непередаваемая, недостойнейшая мерзость. Больничный лист должен остаться под замком, а писатели лишены средств производства, а еще лучше — и существования. Возможно, вековая мечта народов вот-вот сбудется. И очень может быть, еще при жизни нынешнего поколения. Все к тому. И на лужочке, в рощице, к которой наконец-то зарастет народная тропа, будет забыто и заброшено много-много всякой прекрасной всячины, и среди прочей — великий чешский роман “Похождения бравого солдата Швейка”, в котором так и не будет определена герою отправная точка, место, “где дом мой”.