Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Ноябрь 1962 года был юбилейным. 45 лет Октябрьской Революции.

Ноябрь 1962 года дышал административным порохом. Девять лет назад тому умер Сталин. Год тому назад призрак Ленина восстал и выселил его из мавзолея. Последнее следует понимать практически буквально — решение о выносе приняли после (хотя и не обязательно вследствие) выступления перед делегатами XXII съезда КПСС старой большевички Доры Лазуркиной: «Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии» («Правда», 1961, 31.10)

Только что без взрыва и всхлипа [1] завершился Карибский кризис — мир на часы и сантиметры разминулся с ядерной войной. Первый секретарь ЦК КПСС Хрущев посредством прозы и стихов грозил своим аппаратным оппонентам борьбой с «наследниками Сталина» [2] — и, кажется, небезрезультатно: на ноябрьском Пленуме ЦК ему удалось продавить свою идею о реорганизации партийных органов по производственному признаку, разделу на сельскохозяйственные и индустриальные. Окажись реформа действенной, Хрущев выбил бы почву из-под ног «старых кадров» и, вероятно, на какое-то время сохранил бы власть. Однако это, что называется, альтернативная реальность. В нашей же — до его отставки два года, до вторжения в Чехословакию — шесть, до распада СССР — двадцать девять. Последние три обстоятельства, казалось бы, никак не могли быть тогда отражены в литературе. Все остальное — так или иначе — свое отражение в тогдашней литературе нашло.

Впрочем, отсюда, из нашего времени, понять, где отражено, а где предугадано, — задача непростая. Не только потому, что полвека спустя мы уже с трудом восстанавливаем контекст, но и потому, что язык для описания тогдашнего литпроцесса (да и исторического процесса) сформировался позже. Собственно, глядя отсюда туда, мы можем следить за его формированием.

Посмотрим, что тогда печатали «толстые журналы» — как раз в ноябре 1962 года. Напомним, что в СССР — вплоть до самого заката — толстые журналы гораздо более оперативно, чем книжные издательства, реагировали на запрос времени. Хотя бы потому, что почти все значимые произведения «обкатывались» там прежде, чем выйти книгой.

Одиннадцатый номер журнала «Звезда» открывался рассказом Веры Пановой «Листок с подписью Ленина» — о том, как в бессмертном 1920-м, заметив случайно, как плохо одета женщина, преподававшая русский язык красным курсантам, Надежда Константиновна Крупская отправила ее с запиской к «бывшему Мюру и Мерилизу» (ныне ЦУМ) — взять, что нужно. Записку, однако, писала не сама — записку писал муж. И под подпись Ленина учительнице с дочерью выдали с промерзшего склада волшебные вещи — полушубки, валенки, белье — то, о чем они даже не просили. Потом они вышли со склада в новых вещах и, как Золушки на бал, отправились в светлое будущее.

Сейчас эти две страницы читаются, вероятно, через призму бесчисленных анекдотов о добром вожде — и вряд ли даже те, кто называют себя коммунистами, способны отнестись к ним всерьез.

А в 1962 году? В 1962 году «думающая» аудитория журнала воспринимала это не как художественный текст, а как выстрел в идущей затяжной идеологической войне, маркер, знак, сигнал, разметку политического курса. Способ с журнальной трибуны легитимизировать осуждавшееся прежде стремление к благосостоянию и удобству. Владимир Ильич Ленин из грозного вождя революции становится щедрым подателем валенок. «Эпоха зрелищ кончена, — писал Борис Слуцкий. — Пришла эпоха хлеба». («Современные размышления». «Новый Мир», 1987, № 10).

Это была заявка на поворот в сторону того, что замечательный лингвист, филолог и культуролог В. М. Живов впоследствии, когда для этого появились слова, назвал «политикой умиротворения общества». Советская власть отныне как бы полагала использовать свое всевидение и всеведение для «удовлетворения потребностей» народа, она готова была выступать в роли тотального опекуна и попечителя, воплощаясь в школьные завтраки, группы продленного дня, занимаясь расселением коммуналок и бараков; она лелеяла санэпидстанции и определяла нормы трудового законодательства, и в том числе и при помощи журналов, формировала у своих граждан представление о том, каким должно быть в норме государство, чем ему следует заниматься и какие его обязанности на самом деле являются ключевыми, даже если в реальности исполняются плохо или никак.

Через четверть века эта установка войдет в окончательное противоречие с советской действительностью. А пока вот она, здесь, открывает 11-й номер влиятельного ленинградского журнала. Пока что — полностью в терминологии господствующей стилистической и языковой парадигмы.

Ноябрьский выпуск «Звезды» продолжился стихотворной подборкой, где, вполне в духе времени, Ильич размещался рядом с Германом Титовым. Для читателя современного тут, пожалуй, интересным будет то обстоятельство, что в отсутствие заголовков вождя пришлось бы отличать от космонавта по мелким приметам и уликам. «Нет, мгновений таких нельзя позабыть, / Не забудем. /Шаг колонн обрывался, / Когда он стоял на трибуне» — кто это и о ком это? Глеб Пагирев о Ленине? Нет, все-таки Александр Прокофьев о Титове.

За ними следовал роман Эльмара Грина «В стране Ивана», новые переводы из Эжена Потье, путевые дневники Лидии Обуховой, воспоминания В. Ардова о Михаиле Кольцове — в рамках, заданных XX и XXII съездами, но не далее — главный редактор «Звезды» Георгий Константинович Холопов был человеком осторожным [3] . И не зря. Постановление ЦК «О журналах „Звезда” и „Ленинград”» 1946 года все еще простирало над журналом совиные крыла.

В частности, ноябрьская «Звезда» была почти полностью юбилейно-революционной, возможно, в значительной мере потому, что в трех предыдущих номерах журнала публиковался сокращенный перевод «Соляриса» Станислава Лема.

В 1962 году в том давнем временном слое, по точному наблюдению Владимира Борисова [4] , «Солярис» был принят советской аудиторией, в том числе и литературной критикой, не как «переводная», а как «своя» книга, прочитан как произведение советской научной фантастики и даже подвергся упрекам в недостаточной утопичности. Впоследствии, по мере врастания в культуру, «Солярис» сделался в ней воплощенной метафорой контакта с собой, Богом, Другим, собственным подсознанием и собственными конструктами. Советская цензура, вырезав из «Соляриса» разговор Кельвина со Снаутом об ущербном Боге, «существе, не имеющем множественного числа», оставила в целости все прочие, весьма рискованные, с точки зрения господствующей теории, построения, а главное — оказалась бессильна вычесть из текста качество мышления, как авторское, так и читательское, необходимое для взаимодействия с книгой.

А затем — после многократных осмыслений и двух экранизаций [5] — «Солярис» превратился в то, чем, собственно, является сейчас, сделавшись не столько историей о контакте, сколько признанным объектом такого контакта, небесным телом, влияющим на литературу и философию самим фактом существования, той суммой идей, которые невозможно было затронуть, не вспомнив «Солярис», и той суммой идей, которые, возможно, были порождены существованием «Соляриса» [6] , вплоть до самой концепции «ужасных чудес», прочно вошедшей в речь и сознание общества.

Журналу «Звезда» было от чего отгораживаться публикациями Эльмара Грина и рецензиями на книги Галины Серебряковой — он, возможно, не имея к тому намерения, выпустил в советскую понятийную систему мыслящий океан.

1962 год вообще был, некоторым образом, годом Лема — его печатала даже «Литературная газета».

«Иностранная литература» оказалась в этом смысле последовательней «Звезды» и непосредственно встретила юбилей Октября публикацией лемовских же «Стиральной трагедии» и «Терминуса» [7] . «Терминус», эту беспощадную историю о природе личности, природе памяти, тесте Тьюринга и о том, что делать человеку, столкнувшемуся со всеми этими вопросами в их материальном, металлическом воплощении, нашему читателю, наверное, представлять не надо, однако остановимся на нем чуть подробней.

Герой рассказа, пилот Пиркс, получивший под свое командование отремонтированный после катастрофы космический «грузовик», внезапно обнаруживает, что расщепленная память ремонтного робота, возможно, хранит в себе слепки личностей предыдущего, погибшего, экипажа корабля («снятые» в момент гибели), и в результате своего открытия сталкивается с ситуацией загадочной, почти мистической, но в первую очередь глубоко безнадежной. Он не может установить истину. Он не может передоверить установление истины науке — для «призраков» экипажа «Кориолана» это будет бессмысленной пыткой. И он в любом случае не может помочь ни роботу, ни сохраненным в нем «копиям» людей (если это и в самом деле они), а только быть любопытствующим свидетелем их бесконечной, повторяющейся агонии.