Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Ирина Роднянская в обширной и благожелательной статье-рецензии на «Знак зверя» похвалила Олега Ермакова за «дружелюбие» к афганцам, «без тени ксенофобии, внимание к чужому быту и обычаям, к не нашему укладу и вере <…> в духе уже подзабытой „всемирной отзывчивости”» [4] . Между тем в ранней афганской прозе Ермакова собственно афганцы — пуштуны, хэзарейцы, нуристанцы и даже узбеки с таджиками — были темой в общем-то периферийной. О той же дедовщине, например, там намного больше, чем о людях Востока.

А сами афганцы, как душманы, так и мирные «бабаи», появлялись на страницах от случая к случаю и мало отличались друг от друга: неясные тени, бессловесные создания в чалмах, в длиннополых рубахах и шароварах. Только временами появится какая-нибудь деталь: герой заметит «громоздкие грубые руки» пленных моджахедов или горбатую корову, которую доил оставшийся в полуразрушенном кишлаке  старик.

Иначе, наверное, и быть не могло. Взгляд раннего Ермакова — взгляд вчерашнего солдата, а советские солдаты восточным языкам не были обучены (если не считать призывников из Средней Азии) да и восточным бытом, историей и культурой мусульманского Востока не интересовались.

Легко любить издалека, легко рассказывать, что, мол, все люди одинаковы, все рождаются равными в правах, если не в способностях, а культурные различия — не более чем этнографические подробности, которые можно «вынести за скобки».

Горинча из рассказа «Один» вырос на советском Востоке, в Алма-Ате, но именно он называет людей Востока даже не «бабаями», а «зверями» (как это было принято у него на родине), а из всех достижений мусульманской цивилизации признает только анашу, план.

Знание о чужом не приближает к чужому.

Напротив, многое узнав, человек впервые начинает понимать, как далек Афганистан, как непостигаем мусульманский Восток.

Герой Олега Ермакова, русский человек, родившийся на берегу большой реки — Днепра или Вятки, чужероден афганским горам и степям, где все выжигает солнце, а прозрачные, прохладные реки текут в кяризах глубоко под землей, где растут гранаты величиной с пивную кружку или даже с детскую голову, где мальчик играет на нае — афганской или персидской флейте.

Эту флейту, «самый дух и звук» Востока, советский солдат пытается купить у мальчика-афганца, но тот не продает (рассказ «Афганская флейта»). Солдат решает приобрести (дочке в подарок) флейту на базаре, через знакомых афганских трактористов. Афганцы кивают, охотно берут деньги (то есть чеки Внешторгбанка) и обещают привезти флейту. Плевое, в сущности, дело — сделка купли/продажи — оборачивается загадкой: флейту афганцы никак не привозят. Все время что-то мешает. Или на базар не смогли приехать, или торговец уехал за товаром чуть ли не в Индию. Наконец, афганцы покупают русскому солдату немецкие солнцезащитные очки.

Зачем? Просто надули его, подсунули ненужную дешевку? Очки стоят меньше флейты. А быть может, и хуже: оправа очков бликует на солнце — солдат превращается в удобную мишень для снайпера.

Но слишком рациональные объяснения не гармонируют с поэтикой рассказа и с его скрытым смыслом. Рассказ Ермакова предваряет эпиграф из Хазрата Инайат Хана: «Дело не в предмете, а в том, что стоит за ним». А ключ к этому рассказу в одном бейте (двустишии) из «Маснави-йи-Манави» Джалал ад-Дина Руми, величайшего поэта и суфия.

Не разуму доступно откровенье:

Людское сердце — вот ценитель пенья.

Най не должен звучать на берегах большой славянской реки, поэтому умные афганцы так и не принесли заказ русскому солдату. «Дух и звук» Афганистана не перенести на берега Днепра, а дочка русского солдата будет играть совсем на другой флейте, столь же невозможной и ненужной в Газни или Кандагаре.

Двадцать лет спустя Ермаков иначе может обосновать бессмысленность Афганской войны. Дело не в жестокости советских солдат и командиров, не в имперских амбициях Советского Союза, которому эта война принесла одни потери. Просто советские русские и афганцы-мусульмане жили в совершенно разных мирах, и нельзя сказать, будто один мир (советский, европейский, современный) в чем-то лучше другого.

Интеллектуальное превосходство Справедливого Гура над советским майором Кардымовым очевидно. Этот «местный князек» вкрадчиво, но ядовито попрекает советского «мушавера», издевается над его самоуверенностью и невежеством. Как же так, хвастаешься, что можешь правильно поделить землю и воду, но даже не заглядывал в благородный Коран? «— А у нас даже последний мусорщик знает хотя бы Открывающую суру из благородной Книги, — сказал Справедливый Гур».

Миссия «цивилизаторов» должна неизбежно провалиться. В Ташкенте, конечно, советских «мушаверов» готовили к экспедиции в экзотическую страну, читали лекции о перепадах температур в горах, о распространении наркотиков и опасности гельминтозов, но эти знания не помогут Кардымову избежать позорного разоблачения. А «сад» Афганистана так и останется невидимым за непроницаемой стеной.

Впрочем, граница между Востоком и Западом проходит вовсе не по Пянджу. Грозная, дисциплинированная и внешне монолитная Советская армия начала восьмидесятых (помнится, маршал Язов говорил, что это было время расцвета советской военной мощи, его высшая точка) была этнически, а значит, и культурно неоднородной. В иных частях уже тогда мусульмане составляли большинство, а старшины и прапорщики в учебках называли гранатомет «шайтан-трубой», чтобы их «подопечным» было удобнее воспринимать азы военной науки.

Кажется, впервые Ермаков коснулся этой темы уже в повести «Возвращение в Кандагар» [5] , которая перекидным мостиком соединяет раннюю афганскую прозу Ермакова с «Арифметикой войны».

А прежде о войне народов и культур говорилось только вскользь. В романе «Знак зверя» есть примечательная сцена: драка как будто между кавказцами и «азиатами», но национальная подоплека драки затушевана. Сам же эпизод легко встраивается в систему вненационального армейского зла: строгости устава, дикости неуставняка и т. д. Почему так писал Ермаков, сказать не берусь. Вряд ли дело в конъюнктуре. Скорее всего, он хотел тогда рассказать о другом, а национальная тема уводила в сторону.

В новой книге Ермакова все названо своими именами. Оказывается, в частях «ограниченного контингента» национальная солидарность значила не меньше вненациональной дедовщины: «Банно-прачечный комбинат и магазин — условно говоря, чеченские. Хлебопекарня — узбекская. Клуб и продуктовые склады — грузинские. Ну а плац, каменоломня — русские». Молодой офицер принимает «боевое крещение» не в рейде против моджахедов, а разнимая драку между чеченцами и узбеками, в которой дело дошло уже и до стрельбы. Часовой-узбек, увидев, что «его собратьев сминают», дал очередь — «национальное самосознание было у него выше элементарного чувства справедливости, выше римского закона»  («Боливар»).

И здесь можно было закончить рассказ об «Арифметике войны», если бы не завершающая ее повесть — «Шер-Дарваз, дом часовщика», единственная неудача книги.

В старом варианте повести, напечатанном «Невой», была еще эффектная кольцевая композиция. В начале повести читатель видел горное озеро, крепость с гарнизоном из афганских «зеленых» (правительственных войск) и советских офицеров, устроивших рыбную ловлю, глазами молодого солдата, которого оставили часовым — охранять отдых начальства, а он взял и раскрыл дневник, начал читать и записывать. Эту же картину читатель видит и в конце, но уже глазами Джанада, молодого моджахеда, который пришел подстрелить кого-нибудь из кафиров.

Но в новом варианте, который и вошел в книгу, Ермаков убрал начало повести, оставив прежний финал: Джанад смотрит на читающего часового, часовой перелистывает страницу, и на этом обрывается вся «Арифметика войны». Красивый открытый финал со скрытым смыслом, который так любит прилежный читатель Руми. Эпиграф к повести тоже из Руми: «…я — это ты…»

Мне трудно представить, как оценил бы повесть Ермакова образованный пуштун или нуристанец, но русскому читателю там все представляется убедительным и достоверным, недаром Олег Ермаков читал Коран, недаром изучал историю, природу, этнографию Афганистана. Сама история Джанада, молодого афганца, который взял в руки фамильную винтовку и пошел воевать против шурави, вроде бы достоверна. Но именно в желании сделать повествование достоверным и кроется ошибка, наверное, единственная в этой удивительной книге. Почему Джанад идет воевать? Потому что неверные стерли с лица земли его родной кишлак, где погибли и мать, и дядя, и друг. Достоверно? Конечно достоверно, но зачем Ермакову понадобилась эта история? Разве само присутствие неверных на земле ислама уже не достаточная причина для войны? Вот здесь и становится ясно, что Ермаков, даже изучив досконально историю и литературу мусульманского Востока, все-таки остался современным русским человеком. А современному человеку, русскому или европейцу, трудно представить, что такое священная война. В его понятии такая война по меньшей мере несправедлива.