Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин

врезал искалеченной рукой по стене хибары — и захлебнулся криком боли. В то, что всё это происходит именно с ним, поверить было невозможно; ему словно снился очень страшный сон, никак не желающий заканчиваться.

Он с подвываниями вернулся в дом, подумал сделать еще пару напасов, но заставил себя тормознуться. Распахнув скрипящую дверь во вторую комнату, он уставился во тьму и хрипло сказал:

— Имя! Как зовут?

— А что, собственно… — забормотали из комнаты.

— Зовут тебя как?!

— Так я, это, С-степан…

— Фамилия? — рыкнул Сися.

— Чья?..

— Сука, фамилия твоя какая?! Глаза выну!

— Р-р… Рибизинский, — пролепетал из комнаты угашенный героином бывший физрук средней школы № 43 имени Невского В.И.

67

— Это че было, пацаны?! Это че за хуйня?!

Крюгер бился в самой натуральной, а не своей обычной напускной истерике. Он в потемках носился кругами по двору Аркашиного дома прямо сквозь лужи, кучки мокрых листьев, драные пакеты и растекшиеся грязевыми озерами клумбы.

— Вить, не суети, заебал, — Шаман сидел на лавке у подъезда и напряженно разглядывал собственные ладони, словно ожидая от них какой-то подлянки.

Чем закончился урок химии, Пух не помнил: в плену сладкой розовой ваты время не ощущалось. В себя он пришел уже в раздевалке на первом этаже, но самым странным было даже не это — а то, что он держал в вытянутых руках Аллочкину куртку, помогая девочке одеться. Парализованный ужасом, Пух замер, ничего не ответил на подозрительно теплое «спасибо» и под крик Кости Кима «Женишок!» на прямых ногах вышел из школы, сдерживая рвотные позывы. Свою ветровку он при этом забыл — ее потом принес Крюгер.

— Я, понял, хер знает, чего от тебя ждать теперь! — продолжал орать Витя. — Зарежешь еще! Это из-за твоего бокса, по ходу! Отбили мозги нахуй!

Шаман даже не огрызнулся. Собственного выступления у доски он тоже не помнил — осталось только ощущение опустошенности, как будто он сходил в тяжелый нокаут. Может, и прав был Крюгер насчет бокса. Правда, Саша уже несколько недель нормально не занимался, да и когда занимался, то в голову пропускал нечасто — уж точно не до контузий.

— Нет. Это с Танаиса началось.

Крюгер прекратил бегать и уставился на Новенького. Пух, до этого отрешенно смотревший в стену, навострил уши.

— Там, помните, после того, как Шварц меня порезал, случилось что-то. Я думал — умираю. Всё как липкое стало… А потом прошло и не возвращалось. Вот недавно только что-то такое похожее было.

— Да то хуйня! — вклинился Крюгер. — Мы там в ахуе, понял, все были. Когда весь замес начался, было как мешком по голове ебнули. Я, короче, поняли, у бабки был в Новочеке, там пацан базарил — типа, он ночью с кровати наебнулся, затылком на пол, и тупить начал: тут помню, тут не помню… А потом прошло, по ходу! Может, тут такая же тема. Пересрали просто, я ж говорил уже. Вы ссыкливые все, поняли, вам надо ужасы смотреть. Закаляет психику!

— Нет, Витя, — подал голос Пух. — Степа прав. Там, на Мертвом Донце, мелькнуло что-то. И пару дней назад еще раз. А сегодня по-настоящему накрыло. Это всё одно.

— Да вы ебнулись просто все, как Питон, — упорствовал Крюгер. — Тоже, поняли, бомжей жрать начнете.

— Там не бомж был! Просто какой-то старичок!

— А старичков нормально жрать, да?! Всё, пиздец, вас в дурку надо всех. Я домой пошел, заебали!

Витя злобно рванул в сторону улицы Текучева. Внимания на это никто не обратил.

— Парни, я что вспомнил, — сказал Шаман. — Мы ж резались там все, помните? Я палец ножом цепанул, Пух о бутылку покоцался, Степу тот черт пырнул, Крюгер через грабли наебнулся…

— Это была кочерга, понял! — донеслось из темноты. Идти домой Витя передумал — и просто маячил за пределами пятен фонарного света.

— Это всё, по ходу, к одному, — закончил мысль Саша.

— К какому, нахер, одному?! Че вы несете вообще? — Крюгер злобно пнул валявшуюся на земле пластиковую бутылку, которая вылетела из темноты прямо к ногам Новенького. — Ну обрезались, и хули?! Мало режемся, что ли? Я вон, поняли, с батей на шашлыках был, давно еще, так там…

— Тихо! — вдруг рявкнул Новенький.

Все заткнулись. В доме звякала посуда, доносились многоголосый бубнеж телевизоров и неразличимые голоса жильцов, с голых ветвей мерно срывались капли и плямкали в лужах, — обычные вечерние звуки обычного ростовского двора.

— Че тихо-то, че тихо, понял? Мерещится уже? Ты тоже е-ба-ну-тый, — по слогам отчеканил Витя.

— Оно здесь, — вдруг сказал Степа.

68

Мать присела на угол кровати и улыбнулась Шварцу окровавленными губами. Своих зубов у нее было мало: передние батя выбил в угаре учебного процесса; правый клык выпал, когда она пыталась разгрызть узел смирительной рубашки; резцы раскрошились от нехватки кальция и витаминов в больничной еде.

— Сыночка, вставай, в школу пора.

Шварц замычал.

— Ученье свет, а неученье — тьма! — прошепелявила мама и погладила его по голове.

Шварц бился внутри собственного тела — не в силах пошевелиться.

— Так нельзя, сколько уроков уже проспал! Это что же нам с таким неучем делать? Сам учиться не хочет, других не учит! Вставай, сыночка!

Мать вдруг нависла над кроватью, заняв собой всю комнату. За ее закрытыми веками что-то шевелилось и дергалось, пытаясь вырваться наружу.

— А не хочешь учиться в школе, так я тебя сама научу! Век живи, век учись!

Веки начали раскрываться — их словно разлепляли чьи-то пальцы.

— Век живи, век учись!

Мать говорила, не шевеля губами.

— ВЕК ЖИВИ, ВЕК УЧИССССССССССССССССССССЬ!

Шварц открыл глаза и закашлялся, подавившись криком.

69

Никто не увидел, как на губах вдруг заткнувшегося Крюгера появилась улыбка — Витя всё еще стоял за скамейкой, куда свет приподъездного фонаря не добивал. Он молча смотрел на друзей, реагировавших на реплику Новенького по-разному: Пух вскинулся и заозирался, тщетно пытаясь что-то рассмотреть в потемках, его нижняя губа дрожала; Шаман без суеты поднялся со скамейки, расслабил руки и дернул плечами. Чуйке Степы он доверял — да и сам, по правде говоря, ощущал рядом некое присутствие. В