Красная роса - Юрий Збанацкий

— А Лонгфелло?

Вот тут-то я и опустил глаза, вот тут-то и встрепенулось тревогой мое сердце. Так вот как она тонко рассекретила свою игру кошки с мышкой, как умело выпустила острые коготки. Но я не смутился. Решил не защищаться, а, наоборот, наступать.

— Почему же его не любить? Особенно «Песнь о Гайавате». Может быть, слышали, меня прозвали гимназисты Гайаватой? Но мне оттого ни холодно ни жарко.

Я смело смотрел в ее глаза. Прочитал в них и гнев, и осуждение, и радость.

— Вы — молодец. Только тупые обыватели ищут повод для того, чтобы посмеяться над человеком. Умные люди в каждом себе подобном видят хорошее, и ведь каждый человек — неповторим. И чем человек отличнее от других и внешностью, и внутренне, тем лучше…

Верочка заговорила про Артура — Овода. Она выражала мои мысли и даже говорила моими словами. Я слушал ее с благоговением. Но не дослушал. Появился в комнате Павлусь и сказал, что меня ждет Софья Гавриловна.

Софья Гавриловна, как определил я, присмотревшись, более походила на старшую сестру, чем на мать Верочки. Молодо светились на слегка увядшем уже и бледном лице умные серые глаза, они, собственно, и придавали молодость этой женщине.

— Дорогой юный друг, — несколько торжественно обратилась ко мне Софья Гавриловна. — Я уполномочена передать вам радостную не только для вас, но и для ваших близких друзей весть — решение низовой организации о вашем приеме в ряды нашей партии высшими инстанциями одобрено, и поэтому от всего сердца поздравляю вас с высоким званием коммуниста…

Твердо, по-мужски она жала мою руку, а глаза ее пылали таким огнем, я же от счастливой неожиданности и радости бессилен был выдавить из себя хотя бы слово.

— Партийную работу будете проводить под моим личным руководством и по моему поручению. Об исключительной секретности, считаю, говорить излишне… А я рада знакомству с вами и уверена в нашей будущей плодотворной работе и человеческой дружбе.

Этот день стал для меня вторым днем рождения, он мне светил все последующие дни моей жизни, светит ясной звездой и сегодня».

На этом месте заканчивалась линия, очерченная красным карандашом Это означало, что дальше текст можно было пропустить. Но я механически, бегом прошелся и по тем строчкам, которым Оленка, видно по всему, не придавала особого значения.

В действительности же не только то, что интересовало Оленку или же кого другого из читателей этой рукописи, что было отмечено карандашом, но и каждое предложение, каждая мысль этого неповторимого документа были очень интересны. Шаг за шагом Поликарпа в революцию, каждое его дело раскрывались просто, без какой-либо бравады, преуменьшения или преувеличения. Нет, Поликарп не совершал каких-либо сверхподвигов. Он просто-напросто днем, а иногда и ночью в запрещенное время куда-то ходил, что-то кому-то передавал, то ли книжку, то ли говорил что-то устно. Иногда вместе с ним так будто бы на прогулку выходила и Вера, Верочка, Виринея. Так звучало ее имя в устах разных людей. Сама себя, рекомендуясь, она называла Верой. Павлусь называл ее так же, как и мама, — Верочкой, но случалось, Софья Гавриловна вдруг приказывала: «Виринея, пойдешь с Поликарпом…», и Поликарп догадывался что имя «Виринея» было кличкой его подруги.

Медленно разворачивался на страницах тетради рассказ Поликарпа, но это не могло приуменьшить могучей поступи истории. Фронт напоминал ртутный столбик, в котором живое серебро все время двигалось, прыгало. Терпели поражение за поражением союзники царской России — в начале шестнадцатого года развернулись наступательные действия против французов и итальянцев. От царского правительства требовалось немедленное наступление на восточном фронте. На арене появился талантливый полководец Брусилов, летом началось знаменитое наступление, очищалась от захватчиков украинская земля, сотни тысяч вражеских солдат пленными направлялись в безвестные путешествия, шли они и через Киев. Германия со своими сателлитами вынуждена была основные свои силы бросить против русской армии, Франция и Италия спаслись от поражения.

Везде, в том числе и в Киеве, бушевал прилив ярого патриотизма среди класса имущих и среди темных слоев населения. И только большевики говорили людям правду. Среди тех, кто настойчиво ее пропагандировал, были и Поликарп с Виринеей.

Серьезное поручение, как казалось Поликарпу, получил он не сразу.

— Вы работаете в жестяной мастерской? — спросила однажды между прочим Софья Гавриловна. — У вас физический труд?

Поликарп сказал, что он там работает играючи.

— Мне кажется, товарищ Поликарп, теперешняя работа для вас слишком легка. Может быть, вам поменять профессию?..

Поликарп молча смотрел на своего «ведущего», не знал, о чем думать.

— Если вы согласны, пойдете в типографию Кулиженко, там для вас найдется тяжелая, но полезная во всех отношениях работа…

— Это — необходимо?

— Это — приказ. И хорошо, что вы меня понимаете с полуслова.

Работа, к которой допустил его болезненного вида ворчливый Устимич, шеф типографского цеха, показалась сперва не только трудной, но и обидной для Поликарпа. Ничего худшего, оказывается, не могла придумать его руководительница, решил юноша, как велеть с силой гонять «американку», печатную машинку. Неизвестно, как с ними работали американцы, а тут такие машины гоняли, обливаясь десятью потами, настоящие атлеты. Они обладали стальными бицепсами и бычьим упрямством. Молча, стиснув зубы, закалял свою мускулатуру и Поликарп, тщетно размышляя над тем, чем этот сизифов труд может быть полезен для партии, особенно если учесть, что из-под крашеных валов выскакивали то страницы «Киевлянина», то какие-нибудь объявления, то бланки для бюрократических упражнений чиновников.

Все понял только тогда, когда вскоре Софья Гавриловна через Верочку прислала ему записку и велела тайно передать ворчуну Устимичу. В ту же ночь, когда весь город сладко спал и только «американки» монотонно гудели в подвале типографии, принес Устимич сматрицированную гранку и быстренько пристроил на стальном днище машины. Одна за другой полетели из-под валков листовки-призывы подпольного большевистского комитета Киева к рабочим и всем трудящимся города. Азартно вертел теперь колесо Поликарп, вертел молча, так как понимал, какое поручение выполняет, знал, что подобные поручения делают молча и молчат как рыба и после того, как их выполнят.

Все чаще и чаще, все больше и больше листовок выносили они с Устимичем через тайную лазейку из типографии, их сразу же забирали в свои котомки и корзины Верочка или Павлусь, а случалось, Поликарп встречал их вместе, они изображали из себя влюбленных, которые не спешат расставаться, а уже на другой день видел Поликарп эти листики среди людей, ходил по улицам и в душе улыбался — догадался бы кто-нибудь, отчего он улыбается!

Верил Поликарп в то, что именно после листовок в городе то в одном конце, то в другом происходили стачки, и хотя они носили экономический характер, но почти все заканчивались победой бастующих. «В этом их политическая сила», — объясняла Поликарпу взволнованная и возбужденная Софья Гавриловна.

«Известие о падении царизма, — писал в своих воспоминаниях Поликарп, — в Киев прилетело быстро. И город забурлил. Я вертел «американку» ночью, спать мне не хотелось, да и не до сна было в такое время, поэтому то один, то с Верочкой, а иногда с Павлусем мотался по киевским улицам, прислушивался к разговорам солдат, рабочих, мещан. Все говорили по-разному, но все были взволнованы искренне. В университете состоялся митинг, на котором, кажется, впервые во весь голос заговорили большевики, а затем и на общегородском митинге в центре города на Крещатике среди всевозможных речей как колокол набатный прозвучало их слово. Прямо отсюда демонстранты пошли к городской тюрьме и выпустили на свободу политических заключенных, большинство из которых составляли коммунисты.

В начале марта состоялось первое легальное совещание Киевской большевистской организации с участием активистов всех профессиональных союзов. Мне выпало счастье представлять союз печатников…»

С подробностями и завидным знанием дела Поликарп сжато, но четко описывал время, отделявшее февральскую революцию от Октября, рассказывал о той, на первый взгляд непонятной, борьбе, которая развернулась между различными прослойками киевлян. Рабочие, руководимые большевиками, создавали на фабриках и заводах Советы рабочих депутатов, состоялось учредительное собрание городского Совета рабочих депутатов. Но этот Совет оказался очень разношерстным — были тут и меньшевики, и эсеры, и бундовцы, представители националистических и мелкобуржуазных партий. Большевиков из четырех с половиной сотен депутатов было всего шестьдесят два человека. И все же ведущей силой в Совете стали большевики, так как за ними шли рабочие массы. И как ни хотелось этого меньшевистско-эсеровской верхушке, по инициативе большевиков рабочие обезоруживали полицию, обезвреживали остатки царских бюрократических органов, создавали отряды народной милиции. Почти на всех предприятиях города был установлен восьмичасовой рабочий день, создавались фабрично-заводские комитеты.