Красная роса - Юрий Збанацкий

И взлетает таким зачарованным утром песня, самая звонкая и самая любимая, на всех языках и наречиях, но об общей для всех радости — песня о Родине. Сколько их сложено известными и неизвестными композиторами, сколько их пелось-перепелось в жизни каждого! В одной из них вопрос: что такое родина — и ответ на него. Еще вчера им, школьникам, казалось, что этот ответ самый полный и самый яркий. Сегодня им кажется, и правильно кажется, что даже самая лучшая песня не может исчерпывающе ответить на простейший вопрос: откуда начинается и где кончается наша Родина?

Родина наша! Как ты широка и бескрайна! Когда на суровом Сахалине выпускники первыми встречают солнце, их побратимы на Балтике и Черном море еще только выслушивают от своих учителей прощальные напутствия и советы, получают самые популярные документы человеческой зрелости — школьные аттестаты.

Родина наша! Какая же ты красивая, какая многоцветная и какая приветливая! И начинаешься ты для каждого из нас от порога родной школы, от своей улицы, вблизи которой живут и дышат могучей грудью наш завод, наше поле, где протекает незаметно арычок-речушка или величественно катят волны Волга-матушка или Амур-батюшка, где Днепр-Славута влагой питает степи, а Енисей-богатырь прорывает горы, где тихий Дунай соединяет воедино славянские народы, где Сырдарья с Амударьей воскрешают мертвые пески пустыни. Но не всем выпадает судьба жить возле морей-океанов, возле великанов-рек. Есть на просторах нашей неисходимой Родины тысячи и тысячи рек меньших, речушек совсем-совсем крохотных, таких, как, скажем, Таль, речушка-реченька, которой не нашлось места ни на одной из школьных карт, которая не обозначена на картах республики и даже области, так как слишком уж она коротенькая реченька, будто человек обычный, ничем не выдающийся, которого мало кто знает, кроме родных и близких, но без которого нет нашего общества, нет Родины…

А тем временем солнце идет вверх и вверх, встает во всем своем величии над горизонтом, от души здоровается со вчерашней школьной братией, а Москва тем временем разносит над безграничьем полей и лесов, рек, морей и океанов слова самой величественной песни нашей державы — гимна, уясняя каждому, какой является наша Родина, напоминая, что начинается в нашей жизни еще один прекрасный трудовой день.

Вчерашние школьники неумело прощаются, возможно, кто-то из них кому-то жмет руку, они в последний раз расходятся, и, может быть, расходятся на всю жизнь. Романтика… Романтика, выжимающая из глаз сентиментальную слезу.

Инок останавливается возле лифта, протягивает руку к кнопке и замирает. Не решается нажать. Это же такая рань, она никогда в такое время не возвращалась домой, не беспокоила родных поздним звонком. Не будет она беспокоить лифт, она и пешком взберется на пятый. Наобещали им столько будущего счастья, много пожеланий было высказано под конец, а как оно все будет?

Инок… Так ее называли в школе. Вообще-то имен имела достаточно. Подрастала девочка — менялась незаметно, как-то незаметно менялось и ее имя. Еще года не было, как, повторяя за бабушкой свое заимствованное у добрых людей имя Инесса, она сводила его к простому — «Но». Это так понравилось, что не только бабушка, по и мама долго еще называли ее этим односложным именем. А когда подросла, пошла в ясельки, воспитательницы нарекли ее по-своему — Инуля. После того как девочка привычное «Но» расширила до двусложного «Несе», прозвали ее Несей. И уж только в школе выкристаллизовалось уменьшительное Инок, хотя официально в журнале теперь стояло полнозначное — Инесса. Ей лично этот «Инок» нравился, она принципиально не откликалась ни на «Но», ни на «Несе», и они скоро были забыты. Родители тоже привыкли к этому, даже не задумываясь над тем, что оно означало теперь, в наше время, так как не только школьники, но даже и взрослые не подозревали, что в давние времена это слово имело совершенно другой смысл.

В ее модерновой сумочке лежал аттестат зрелости. С сегодняшнего дня — прощай, детское имечко, прощай, детство. Может быть, еще дома под хорошее настроение назовут по-старому, может быть, при случайной встрече кто-нибудь из одноклассников радостно выкрикнет любимое имя лучших дней ее жизни, но официально — будьте любезны! — она Инесса. Инесса Ивановна…

Останавливается перед знакомой дверью. Над головой мигает ночное светило — сорокаваттная лампочка в побеленной известью металлической сетке, прозванная ею «арестантской», а в окно косячком рассеивает нежные лучи светило дневное.

Прошла одна ночь, а столько изменилось в мире. Из Инка она стала Инессой, в сумочке появился такой важный документ, что в совокупности с удостоверением о приобретенной специальности стенографистки-машинистки дает ей право чувствовать себя вполне независимым человеком, который может безбоязненно возвращаться домой в любое время дня и ночи.

Все же она не сразу решилась нажать на черную кнопку. Даже самой кожей тела интуитивно ощущала, что никакой документ об образовании, никакое право на независимость не спасут ее от неприятности. Матери она не боится, но вот Иосиф Прекрасный!

Ох, этот Иосиф, этот Осип Иванович. Этот маэстро и композитор Осип Касалум!

Осип Иванович, смогла определить Инесса, еще пребывая в восьмом или девятом классе, принадлежал к тем деятелям культуры, которые сами о себе формируют общественное мнение и сами же определяют свое место в общекультурном процессе. Он, правда, мастерски аккомпанировал на аккордеоне, баяне и даже на обычной гармошке-«тулке» певцам и поэтому с незапамятных времен принадлежал к составу исполнительского коллектива концертного бюро. Кроме того, он когда-то при каких-то обстоятельствах сложил несколько песенок, которые кем-то и где-то исполнялись «на людях». Это и дало ему основание, не пряча глаз, представляться звонким титулом композитора-концертмейстера.

Инесса ни разу не слышала песен композитора Касалума — ни по радио, ни в исполнении кого-нибудь из певцов, кроме одной, следует сказать небесталанной, песенки, которая, к сожалению, была популярна только в их доме. Осип Иванович имел немало друзей. Они так же, как и композитор, были достаточно славолюбивыми. Осип Иванович был гостеприимным хозяином, приглашал своих соратников по культурной ниве в собственный дом. Празднование триумфа, собственно, начиналось до этого в какой-нибудь из так называемых забегаловок, но для того, чтобы развернуть его в заметное событие, не хватало мелочи — «капиталовложений», как удачно определял эту ситуацию сам Осип Иванович.

Мать встречала и мужа, и гостей без особого энтузиазма, щурила глаза и кривила уста, презрение и гнев выражала откровенно, но это не замечалось. Наоборот, хитрющие и развеселые Касалумовы дружки делали вид, что в дверях не на терновую ограду наталкивались, а что им под ноги стелились охапки роскошных роз и лавровых венков.

— Свет Ольга Павловна! — выкрикивали они. — Хоть бейте, хоть ругайте, хоть повешению предайте, хоть свершите отсечение глав преклонно-повинных с помощью секача-гильотины, но не закрывайте дверей, не выслушав…

Сколько помнит Инна, именно этой тирадой начинали неофициальный концерт коллеги Касалума, и хотя даже дураку нетрудно было понять пустозвонство и банальность явного шутовства, но мать постепенно «распогоживалась», отступала в сторону, и сквозь завоеванную дверь протискивались «деятели искусств», срывали с голов шляпы, по очереди прилипали мокрыми губами к безвольной материнской руке и хвастливо выкрикивали в унисон:

— Славная-преславная наша княгиня Оленька Павловна! Если бы вы только могли слышать нас сегодня! Как божественно звучал бархатный голосина нашего будущего заслуженного… Как превзошел самого себя неизменный и незаменимый маэстро композитор Осип Касалум!..

Осип Иванович считал возможным и самому откликнуться простуженным басом:

— Что правда, Оленька, то правда, мои друзья хотя и преувеличивают, но не врут… Звучал! Да, Касалум звучал сегодня как никогда.. Поэтому не могли не зайти…

Говорят, что лесть и солнце пригревают так, что лед на сердце человека тает. Наверное, это так. Мать начинала улыбаться, затем уже наигранно укоряла и распекала льстеца Касалума. Почувствовав перемену в настроении жены, Касалум подмигивал сообщникам. И те быстренько импровизировали домашний хоровод.

Повзрослев, Инесса осознала простую истину: Осип Иванович заявлялся со своими дружками водить хоровод именно в те дни, когда мать получала переведенные ей за дочь алименты.

Родного отца Инесса не знала, родители развелись еще в то время, когда ребенку было всего лишь несколько месяцев, поэтому замена одного отца другим обошлась для нее безболезненно. Осип Иванович вошел в ее жизнь, едва она начала что-либо осознавать, поэтому и называла его отцом и долго не могла понять, почему она не Осиповной пишется в школьных списках, а Ивановной и почему фамилия у нее не отцовская и не материнская. Мать легко ее убедила, что бывает и такое, когда каждому члену семьи дают не только разные имена, но и разные фамилии, ведь и сама она тоже пишется Буржинской, и ничего в этом странного, даже красиво получается — в одном доме столько разных фамилий.