Красная роса - Юрий Збанацкий

Павлусь, оказывается, тоже знал о моем существовании и тоже интересовался моей личностью.

— Тебя Поликарпом зовут? — вежливо спросил он, когда мы случайно поздним вечером встретились в вестибюле гимназии.

— А что? — недружелюбно съежился я.

— Ты меня не бойся, — сказал он. — Я хочу дружить с тобой, я хочу…

— Хе, дружить! — хмыкнул я. — Со мной дружить?

Мама отдала меня «в люди». Хозяин суровый, работу поручал самую черную. Я ни от кого не слышал ласкового слова, они обзывали меня как хотели, норовили на каждом шагу сделать мне больно…

И вдруг — человеческие слова: «Я хочу дружить с тобой». Во что угодно мог поверить, только не в возможность с кем-нибудь быть в дружбе. Да еще с кем? С красивым панычиком, сыном самого директора! И я заподозрил в этом еще одно, может быть, тончайшее по своей изобретательности коварство. Я ответил бы ему, если бы он не был сыном нашего благодетеля…

— Благодарю за ласку, — сказал я покорно, — но дружить со мной не стоит… Лучше не надо.

— Я хочу тебя учить, помочь стать грамотным…

— Я и так грамотный…

— У меня есть интересные книжки… Те, которые тебе пригодятся…

Я невольно задумался. Книжки — моя слабость, моя любовь, я читал все, что попадало в руки. Но что мне могло попасть? Уже хотел было выразить согласие, но все же что-то дернуло за язык:

— Спасибо и за книжки, как-нибудь обойдемся… — да и юркнул в свою каморку.

Все же опеки Павлуся я не избежал. Через полчаса к нам постучались, мама открыла дверь, зашел назойливый гимназист. Под мышкой — связка книг.

— Извините, Мария Якимовна, но я по делу. Вот книги для вашего Поликарпа. Он хоть и отказывается, но на всякий случай, может быть, что понравится.

Мать не знала, как и благодарить, а я так обеими руками и ухватился за эти книжки, только теперь поверил в добрые намерения ровесника. Не успел поблагодарить, как он исчез за дверью.

С этого времени и началось. Я не читал, а глотал книжку за книжкой, а со временем и учебники появились на моем столе, стал я одолевать науку, а Павлусь стал моим советчиком и неустанным учителем.

И все же у меня не было сил открыть ему свое сердце. Все мне казалось, что он делает это из жалости ко мне или, может быть, еще какую-то другую, непонятную мне цель преследует. Поэтому однажды, в то время когда мне основательно испортили настроение на работе, когда я был настолько ошеломлен и подавлен, что мне не хотелось жить на свете, я сказал своему воспитателю:

— Напрасно вы со мной возитесь. Ну зачем мне все это, зачем мне знания, зачем мне наука?

— Чтобы быть человеком.

— Разве я человек? Я — посмешище.

До сих пор я не видел Павлуся во гневе. Услышав мои слова, он подскочил как ошпаренный, покраснел, слезы брызнули из глаз.

— Кто смеет над тобой смеяться? Какой изверг?

И я понял — правда, это изверги, они издеваются надо мной, иначе их не назовешь.

— Тебя мучают оспины на лице? А разве ты в этом виноват?

— Но на мне же совсем… места живого нет…

— Тебе не повезло, это правда, но разве следы оспы определяют сущность человека, его красоту? Основа человеческой красоты — это свет разума и доброты, а внешние повреждения — не изъян, а свидетельство пережитого горя, мук, того, что только сильный и мужественный человек способен пережить.

Павлусь положил мне руку на плечо.

— Ты, Поликарп, хороший хлопец, у тебя мужественное, открытое лицо, искренний, умный взгляд, а следы тяжелой болезни только подчеркивают жизнеспособность и силу твоей личности. Не склоняй голову ни перед кем, не чувствуй себя виновным, прояви свой характер, свой ум, докажи, что ты равен со всеми.

Вскоре мне выпал случай показать себя. И не кому другому, как самому самодержцу российскому, за что и выставили мою маму с работы. Пан директор очень ей сочувствовал, даже сожаление выражал, но не принимал во внимание слезы, не проявил христианского милосердия — с честью выполнил свой долг перед троном.

Павлусь не отказался от своего ученика. Наоборот, с еще большей доверчивостью и заботой занимался мной, учил и радовался моим успехам.

Шли годы, мир корчился от ужасов империалистической войны, на фронт выступали все новые и новые контингенты солдат, а с фронта приходили страшные похоронки.

Мы были уже юношами. Менее заметными стали мои оспины, я носил голову высоко. Природа одарила меня крепкой фигурой, наделила завидной силой и твердыми кулаками, так что уж теперь редко кто решался бросить в мой адрес обидное слово. Но главное было не в этом. Благодаря стараниям Павлуся я знал не меньше, чем выпускники гимназии, и поэтому мог спокойно, уверенно и разумно смотреть на мир. Я узнал себе цену.

Павлусь познакомил меня с людьми, которые открыли мне широкие и неведомые горизонты. Тайком я перечитывал книжки и брошюры, которые с каждым днем обогащали сознание и формировали мою личность, приобщали к делу великой борьбы за человеческое счастье. Я гордился тем, что меня, простого рабочего, приняли в коллектив, назвали большевиком.

Однажды познакомил меня Павлусь с прекрасной семьей: мать — Софья Гавриловна и дочь — Вера, Верочка, Виринея…

Вера, Верочка, Виринея в моей жизни стала той единственной, которой я мог посвятить всю жизнь. С первого взгляда я, семнадцатилетний, был очарован ею навсегда. С первого разговора, недоверчивый и настороженный, я почувствовал в ней человека, который увидел и стал уважать во мне человека.

До этого времени я не смел даже приблизиться к девичьей компании. И не только потому, что считал себя уродливым, а просто из чувства обычного человеческого достоинства, считая, что не стоит унижаться перед людьми, способными в первую очередь увидеть в тебе недостатки, не обращая внимания на твои достоинства. А я успел заметить, что у каждой из девушек, с которыми мне в силу обстоятельств приходилось более или менее сближаться, появлялся испуг в глазах, который потом переходил или в сочувствие, или в жалость.

Жизнь приучила меня гордо проходить мимо каждой девушки, не останавливая на ней взгляда. Из литературы я знал: влюбляются в красавцев, влюбляются, невзирая на то что они внутренне пусты. Гордые, могучие внутренней красотой и чистые сердцем люди должны быть как Артур — Овод или Рахметов, такими являются революционеры. Я в то время был уже близок к партийным товарищам, готовился стать большевиком, в душе считал себя таким уже давно, и не мне было влюбляться в девочек, а тем более обращать внимание на то, как у них расширяются от испуга глаза при одном взгляде на мое лицо.

Верочка была исключением. Во время первого знакомства с этой семьей я почти не заметил матери — промелькнула перед взором какая-то важная пани и сразу растворилась в том свете, который исходил от ее юной дочери. Ни удивления, ни испуга в глазах, на лице не дрогнул ни один мускул. Верочка с радостью, как давняя знакомая, протянула навстречу мне изящные ручки, согрела такими лучами, что сразу размягчила мою окаменевшую душу, я нисколечко не смутился, как это случалось раньше, сердце мое не насторожилось, а, наоборот, весь я раскрылся навстречу девушке, как старому знакомому, самому родному, самому дорогому человеку.

— А я вас таким и представляла, — просто и искренне, глубоким грудным голосом сказала девушка. — Мне о вас столько хорошего рассказал Павел.

Она имела в виду моего друга.

Павлусь сразу же заговорил с матерью, а я остался с глазу на глаз с Верочкой. Она усадила меня в удобное плетенное из лозы кресло, так мило встревожилась, когда оно жалобно заскрипело под моей тяжестью, так искренне вскрикнула:

— Да вы — богатырь!

Пришлось пересесть на тахту, а Верочка легко опустилась в кресло.

— Павел рассказывал, вы любите литературу?

— В прекрасное должен быть влюблен каждый человек. Я лично больше всего люблю литературу.

— Благородная и достойная уважения любовь! — воскликнула Верочка. — Я так вас понимаю. А кто из поэтов ближе вашему сердцу?

— Пушкин, безусловно. Шевченко.

И завязался у нас разговор. И так мне было легко, так непринужденно чувствовал я себя в обществе этой девушки, видимо, нашей с Павлусем ровесницы, что я забыл о всех житейских невзгодах, о своей воображаемой неполноценности.

Только на миг ожила во мне тревога, даже заподозрил: не играет ли со мной эта девчонка? Верочка меня спросила:

— А кого вы больше всего цените из американцев?

— Джека Лондона, конечно. Его герои — мой идеал. Вот на кого быть бы похожим.

— А Уитмен?

— Поэзию Уитмена я читал, но она меня не увлекла.

Услышав мой ответ, Верочка нахмурилась.

— Жаль, что не почувствовали «Листьев травы».

— Эти стихи не читал. Но обязательно прочту, — поспешил я успокоить девушку, пристыженный собственной промашкой.