Красная роса - Юрий Збанацкий

— А вы обратитесь к этому… к рябому, которого Поликарпом зовут, говорят, самый справедливый из начальства.

— Был и у него…

— И что он?

— Сказал, что все в порядке.

— В порядке?

— Ага. Говорит, либо плати, либо переходи на трудовую, то есть пролетарскую, линию.

— Так и сказал?

— И не задумался, и не запнулся. А вы как посоветуете?

— О чем спрашивать? На линию — и никаких рассуждений.

— На пролетарскую?

— Можно и на трудовую…

В своем селе я тоже услышал разговор:

— Правда, правда, а где она, эта правда? — допытывался наш богатый сосед Гаврило. — Обложили — и хоть тяни, хоть ноги протяни. До правды — как до бога… И раньше, и теперь…

— А вы, Гаврило, в район бы, в район, — советовал беднячок Мирон, человечек, который всегда людям что-то советовал, и не всегда то, что надо.

— А в районе, там что? Ждут меня или правду скажут? Назови мне такого человека, который за хлебороба заступится.

— Есть такой человек. Одноглазый. Поликарпом зовут.

— И что же он — выше прокурора?

— Никакого сравнения. Прокурор супротив него что теленок против быка, а то и еще меньше.

— По чему судишь?

— По чему? — прищурил глаз Мирон. — К прокурору хоть один человек ходил добровольно? Было чтобы вот так: собрался и к прокурору?

— Разве что какой придурочный.

— То-то же и оно. К прокурору вызывают. И идут к нему, как на покаяние. А к этому Поликарпу добровольно идут. Добровольно! Как только кому приспичит — сразу к Поликарпу. Разберется. Тот во всем разберется. Так что советую… — хитро щурился Мирон.

Гаврило опустил голову, безнадежно взмахивал рукой.

— Да дело такое… Мне, наверное, все равно — что к прокурору, что к этому… как его…

Время шло, проходили дни, недели, месяцы. Все было тихо-спокойно, и вдруг — взрыв.

Появилось на устах у каждого новое, незнакомое и оттого тревожное, а кое для кого и страшное слово — «коллективизация». А там и «сплошная коллективизация».

Наверное, именно так и начинается на море шторм. Сначала — штиль, тишина и покой, ни зашелестит, ни плеснется, дремлет все, сонно щурится, а затем сразу неведомая сила начнет нарушать покой, превращать установившуюся тишину в бурную стихию.

Вот такое началось тогда на селе.

— Да откуда же это наваждение! Жили-жили, как люди, а теперь — в одну отару?

Море штормит-штормит, случается, что и тайфунами и цунами разными играет, поиграет-поиграет да и снова опомнится, успокоится. Село штормило и неделями, и месяцами, и годами. Кипело и бурунило, но уже в самом этом шторме угадывался некий штиль, может быть, настолько долговременный, что на века.

Во всяком случае, в твердую стабильность после штормового процесса коллективизации верили самые передовые люди страны и в их числе, безусловно, Поликарп. Он настолько был убежден в единственно правильном решении аграрного вопроса путем сплошной коллективизации, что отдавал этому делу все свое время и все свои силы.

Очень скоро по всему району, да и в целой области загремела слава Поликарпа, стал он одним из самых передовых и самых умелых организаторов сельского кооперирования. Сначала поручили ему коллективизацию одного села, уполномочили его туда: не прошло двух недель — и первый колхоз в районе появился. В селах упирались люди, отбивали атаки агитаторов на ежедневных собраниях, а в Поликарповом селе уже в первые дни, пошумев конечно, собравшись в компанию, начали спокойно и уверенно формировать новое коллективное хозяйство.

Перебросили Поликарпа в другое село — и там дело пошло на лад.

Зимой я прибыл в родное село на каникулы, а его уже и не узнать. Все на месте — заснеженные поля, деревья в инее, притихшие хаты, завьюженные улицы — все старое, а люди новые. Какие-то не такие, какими были. Возбужденные и растревоженные, нацеленные на что-то новое. У нас люди были в ту зиму активизированы по-разному — большинство на хорошее, меньшинство — на плохое.

Оказывается, и в нашем селе побывал Поликарп.

Моя мама, как только начался разговор о коллективизации, вспомнила районного уполномоченного.

— Вот если бы такой человек был бы хоть один на каждое село, гляди, и пошло бы дело. А то чего же там, разве нельзя вместе жить и работать? А вот умная голова над всеми нужна. Чтобы была голова над головами…

Да и рассказала мне, как в нашем селе коллективизируют.

— Сперва прислали хлопца, молодого такого парнишку, в комсомоле, говорили, старший. Ну он что же, супит брови, корчит из себя бог знает какого умного и знающего, а что же он знает — дитя. Сцепились с Гаврилом, он ему свое, а Гаврило свое, а люди молча слушают, но за Гаврила горой. «В бараний рог скручу!» — кричит коллективизатор на Гаврила, а тот только улыбается. «А почему ты меня крутить будешь, по какому такому праву? Разве я против, что ли? Я только спрашиваю, а ты отвечай, если тебе поручено, а люди уж увидят, как для них лучше: в колхозе или нет?» Ты же знаешь Гаврила, его сам рогатый не переговорит. Да все так ловко и хитренько, как вьюн, извивается, его и лукавый не поймает на слове, не то что мальчишка зеленый.

Ничего не вышло у того хлопца. Ни с чем ночью уехал, убежал со стыда.

Тогда явился этот, которого ты знаешь. Поликарпом назвался. Сначала — не понравился людям. Бабы и молодицы как клуши закудахтали: «Не нашли человека как человека, страшилище какое-то прислали, мало того, что с одним глазом, да еще рябой и хромой. Уж пусть бы лучше тот мальчишка был, если без этих уполномоченных нельзя».

Так все и надеялись — этот и недели не выдержит, получит от ворот поворот да и уедет. А он тебе хоть бы слово кому. По селу шастает. И день, и другой. Ковыляет по улицам, рассматривает. Встретит кого — здоровья желает. Говорит: «Красивое у вас село». Ну что ж, красивое так красивое. «Убогое только, просто на удивление убогое — ни клуба, ни школы приличной, ни магазина, только церковь на виду». Тоже правда, ее не спрячешь, но этим никого не разжалобишь.

Ходил-ходил два дня, а на третий — собрание. И кого же созвал? Самую бедную бедноту. С Мироном первый договорился, с комсомольцами — никого на собрание из богатеньких не пустили. Ну тут и началось! Гаврило чуть не лопнул — что это такое? По какому праву? Богатеи галдят, а у самих глазки бегают, в голосе тревога и хвосты поджали, как щенки с перепугу. Эге, что-то тут не то…

А Поликарп с беднотой разговор ведет. Ну и я между ними. Ждали, что о коллективе речь поведет, а он про совсем другое. Старину вспомнил. Как вот еще революция шла, как разные петлюры да деникины людей распинали. За что, спрашивает, распинали? Ну, тут кто о чем, тот за непослушание, тот про бога, этот про черта, а он только глазом хитро поблескивает. «А не за землю ли?» — говорит. Тут и всем стало ясно, что за землю же мужика хлестали да вешали, в Сибирь засылали да в тюрьмы сажали, за нее, кормилицу, всю жизнь страдал народ. «А разве, — говорит, — революцию мы делали, кровь проливали, жизни молодые свои клали в боях не за то, чтобы у крестьян земля была, а фабрики у рабочих?» Ну что ему скажешь, всем нам, кто победнее, в революцию дали землю. «А теперь что, — кричит кто-то, — назад ее отдавать?» Все на этого Поликарпа глаза выставили, а он ничего, смеется. «Кому, — спрашивает, — отдавать?» — «Ну кому-то же она поперек горла стоит?» — «Мне, — говорит, — она не нужна. И городу она тоже ни к чему. А может быть, бедноте она уже поперек горла? Может быть, куркулям передадим? Им, по всему видать, земелька не помешала бы. У них и обрабатывать нашлось бы чем, и засевать. А которые победнее — охотно нанялись бы, не так ли?»

Молчат люди. А он тогда и говорит: «Вот для этого и нужно объединяться в коллектив, чтобы земелька опять к богачам не перекочевала. Только в коллективе беднота может по-настоящему хозяйничать. А государство машины даст, ученые агрономы научат культурно хозяйничать. И еще, — говорит, — запомните, что дело это целиком добровольное. Никто никого неволить не будет. Тут просто учесть все надо, надо хорошо понять, к чему дело идет, и добровольно сделать еще одну революцию в сельском хозяйстве».

Да и начал про войну рассказывать. «Вот, — говорит, — как революцию делали? Добровольно делали. Разве нас кто силой заставлял царя сбрасывать? Супротив большого панства, и своего, и заграничного, почти пять лет воевать? Сами шли, добровольно». И о себе начал. «Вот, — говорит, — видите, у меня лоб располосован? Думаете, с таким лбом Поликарпа родила мама? Нет, пилсудчик, — говорит, — саблей ненароком достал. Я его, — говорит, — крепче полоснул, так что и душу отдал панок, но и меня успел рубануть. Хорошо, что один, а не два выбил, не то свету белого не видел бы. Да разве это одна полоса на коже? Это, что на лбу, всем видать, а что тут, под рубашкой? А меня силой никто не гнал в бои, сам шел. Орден вот заслужил. Сам товарищ Калинин в Москве вручил. Вот оно, это Красное Знамя, и есть мое самое большое достояние. Ничего мне не надо — ни земли, ни фабрики, мир нужен, да работа, да счастье для всех честных людей, для тех, для кого мы крови не жалели, жизни молодые клали…»