Красная роса - Юрий Збанацкий

Не успели освоиться — учитель в класс. Наступила мертвая тишина.

— Все в классе?

— Все! — это «панычек». — Еще и одна новенькая, — косой взгляд назад.

Новенькая оказалась «персоной грата», учитель ее, видимо, знал хорошо, спросил с удивлением:

— Оленка? Почему здесь?

— Поликарп договорился с заведующим…

— Борис Петрович разрешил?

— Без разрешения я никогда ничего не делаю, Федор Иванович, — не то с упреком, не то с вызовом сказала девочка.

— Что ж, хорошо. Допишите Олену Скотинскую..

С этого момента она стала нашей одноклассницей. И, наверное, отныне и прозвище отхватила на все время школьного бытия. У нас каждому давали прозвище. Оленкино не очень далеко ушло от настоящей фамилии: Скотинская. Зачем же Скотинская, если сокращенное Скотинка значительно проще, удобнее, а главное, язвительней.

Оленка восприняла это как должное, даже была довольна этим.

— Скотинка так Скотинка. Скажу Поликарпу — помрет со смеху… Спасибо, панычек, за ласку…

Смешливо блеснув глазами, еще и поклонилась старосте.

— При чем тут Панычек? — вскипел тот.

— При том, что и Скотинка! — хохотнула она.

К нашему старосте прилипло Паныч. К моему большому удовлетворению. Я называл его так в мыслях, а вслух произнести не решался. Даже после того, как он прилепил мне одно из самых обидных прозвищ. А было это так.

Явился я на первый урок, вырядившись в теплую сермягу. Может быть, потому, что в этом году сентябрьские дни наступили прохладные, а может, и просто постыдился красоваться в полотняной рубашке.

Первым встретил вот этого самого Паныча, который явно кичился своим зипунчиком, густо украшенным блестящими пуговицами. Именно они, эти перламутровые красавцы, и пленили мой взор. Не сразу заметил я, что Паныч не меньше загипнотизирован пуговицами на моей сермяге. Конечно же мои застежки были куда проще, но тоже не просто болтались на одежке, а исполняли роль пуговиц. Выстрогал я их собственноручно из твердого, как железо, корня боярышника, отшлифовал до блеска осколком разбитой бутылки, мать прикрепила их дратвой к сермяге, и те самодельные пуговицы держались на моей одежонке с крепостью не меньшей, если не большей, чем старостины перламутровые.

— О! — испуганно округлил глаза Паныч. — А это что такое?

Я какой-то миг взвешивал — отвечать на этот глупый вопрос или промолчать. И все же, из уважения к его перламутровым, решил объяснить:

— Повылазило? Пуговиц не видел?

— Пуговиц? Где же ты их достал? На какой фабрике?

— Сам вырезал, из дерева, — решил я доконать Паныча.

Он растерянно захлопал глазами, неловко промолчал, дабы удостовериться, даже прикоснулся пальчиками к моим застежкам, а уж тогда изрек:

— Ну что ж… Возможно, и так… Послушай-ка, Деревянная пуговица, а ты откуда такой взялся?..

Вот так и пристало ко мне: Деревянная пуговица. Или просто — Пуговица. Обидно, несносно, неумолимо. Как злой приговор самой судьбы…

Оленка отомстила за мою обиду, влепив прозвище моему обидчику. С этих пор, заслышав от него «Деревянную пуговицу», я так вежливенько, будто бы даже безразлично, копируя Оленку, откликался:

— Спасибо, Панычек, за ласку…

— При чем здесь Панычек? — негодовал староста.

— При том, что и Пуговица, — объяснял я.

Оленка оказалась очень общительной девочкой. Со всеми обращалась вежливо, кто с ней добром — к тому и она обращалась с лаской, кто на нее дохнет холодом, тому и она в ответ бросит холодный взгляд. И все же, видно по всему, тянулась она к нам, селянам, решительно и умело ставя на место городских зазнаек.

— У меня классовый подход, — однажды объяснила она мне наедине.

— А что это такое? — не постыдился я проявить перед девочкой собственную ограниченность.

— А это когда ты защищаешь классовые интересы бедных и не даешь возможность распоясаться разным лавочникам и нэпманским выродкам.

Сложно говорила Оленка, не все мне было понятно в ее рассуждениях, но интуитивно я чувствовал, что она, отстаивая какие-то «классовые интересы», целиком и полностью стоит на моей стороне.

— А откуда это у тебя? — спросил я.

— Что именно?

— Ну, эти… классовые…

— А-а. Это от Поликарпа. Он у меня стойкий большевик.

Поликарп, как оказалось, был не кем другим, как ее отцом. Мать у нее умерла несколько лет назад. Жили они до этого в самом Киеве, там Оленка и закончила четыре класса. А в этом году переехала в наш город, так как ее отца назначили сюда на работу.

Вскоре я познакомился с Поликарпом. Совершенно случайно.

Любил я в одиночку после занятий в школе бродить по улицам — знакомился с городом. Бывало, забреду на самую окраину, сную и петляю, как заяц, по улицам и закоулкам, вычитываю на табличках, как они называются, иногда и заблужусь, а не расспрашиваю, сам выбираюсь. Частенько и вечер заставал в незнакомом месте, но я не паниковал, направлялся туда, где ярче светились огоньки, и выходил куда надо.

Однажды я и встретил Оленку на одной из улиц. Узнал ее еще издали по зеленому пальтишку, по красным чулочкам и синему беретику. Она энергично шагала рядом с незнакомым человеком, крепко держась за его руку. Я сразу же догадался, что это и есть тот самый всесильный и всезнающий Поликарп, на авторитет которого она так часто ссылалась.

Показался мне на первый взгляд этот Поликарп не то чтобы необычным, а даже исключительным человеком. Если бы не шагал он рядом с Оленкой, я, наверное, испугался бы. Первое, что бросилось мне в глаза, его рост. Такого рослого человека, по правде говоря, я не встречал до этого времени ни в своем селе, ни здесь, в городе. Оленка возле него — как синичка возле аиста. Высокий, широкоплечий, длинноногий. Одну ногу он тянул и, если бы не опирался на крепкую палку, вырезанную то ли из сучковатого дуба, то ли из какого-то другого дерева, наверное, и совсем завалился бы на одну сторону. Но не рост его меня поразил и даже не хромота, испугало выражение его медно-красного лица, густо усыпанного следами оспы, поразил его необычайный взгляд. Из-под густых рыжеватых бровей и низкого надбровья раскаленным угольком пылал карий, почти золотистый глаз, а другой, такого же цвета, мертво застыл. Потом я заметил, что неподвижным глаз был не случайно, вообще, видно, он чудом уцелел после сабельного удара, след от которого прорезал весь лоб, рассек бровь и даже достал скулу. Странным лицом обладал отец Оленки. Украшала его лишь густая копна каштановых волос, ниспадавших на лоб, на виски, лежавших на ушах и за ушами; завитки их были и на крепкой шее; если бы не эти волосы, наверное, само лицо было бы похожим не столько на лицо человека, сколько на маску сказочного великана. Одет этот человек тоже был нестандартно: на нем добротно сидела одежда не штатского — военного покроя, но подобранная так, что одно взаимоисключало другое, и поэтому в этой одежде напрасно было искать что-либо близкое привычной моде того времени. На ногах — сапоги, сшитые в форме неправильного четырехугольника, даже неопытный человек мог сразу понять — шилась обувь не для красоты, а для удобства, в таком сапоге любая нога будет чувствовать себя наилучшим образом, и просторно ей, и тепло. Штаны из добротной ткани цвета хаки, из такой прекрасное галифе выходит. На нем же были не штаны, а словно конструкция из двух труб, сшитых сверху вместе и украшенных на коленях кусками желтой юфти, видимо, для прочности. Нашивки эти надежно сливались с голенищами сапог, от чего создавалась иллюзия единства сапога со штаниной. Плечи его ладно облегал просторный пиджак из серой шерстяной материи, с большими карманами по бокам. Из-под расстегнутого на шее пиджака — синяя в белую полоску рубашка, над левым нагрудным карманом серебрился и золотился невиданный знак, такой поразительно красивый, что мои глаза сразу же прикипели к нему, и я безошибочно определил, что это не просто вещь, она указывает на исключительность этого человека.

Позже я узнал, что это был и в самом деле не простой значок, а орден, орден Боевого Красного Знамени, редкостный символ боевой доблести.

Встретился я с Оленкой и ее спутником неожиданно, завернув за угол улицы, столкнулся с ними и остолбенел. Прилип к земле, смотрел на них как на что-то диковинное. И не знаю уж, долго ли торчал бы так, если бы не дружелюбный характер Оленки. Увидев меня, сразу вся встрепенулась, обрадовалась, словно бог весть кого и встретила, словно год с ней не виделись.

— О! — округлила она глазенки. — Деревянная пуговица! Ты смотри!

Я стоял растерянный и не понял ни того, что она выкрикнула, ни даже ее голоса. Кричит девчонка про какую-то пуговицу, а мое какое дело?

Незнакомец блеснул на меня живым пылающим взглядом, какое-то мгновение рассматривал, затем сразу на глазах переменился в лице, сразу стал неузнаваем: куда и девалась суровая медно-красная маска. Мне улыбалось такое живое и милое лицо великана, которое разве что в сказке можно вообразить. Вмиг исчезли и оспа, и холодный блеск неживого глаза, растаяла и красная полоса от сабельного удара, суровая маска ожила, засмеялась, заискрилась, все неладное на ней полиняло, а простая красота и привлекательность проступали все четче и четче, подобно тому как проясняется фотокарточка на дне ванночки, наполненной проявителем.