Великий понедельник. Роман-искушение - Юрий Вяземский

– Надолго ли? – спросил Пилат.

– Года на два-на три. Потом их стали убирать с постов. Еще быстрее, чем до этого возвышали.

– Вот это уже толкование! – с одобрением в голосе воскликнул Пилат, при этом голубые глаза его стали сереть и не было в них никакого одобрения.

– А что нам сон говорит? – спросил префект Иудеи. Максим заглянул в тарелку, слегка тронул петушью косточку и тут же положил обратно.

– Тут несколько деталей обращают на себя внимание, – начал начальник службы безопасности. – Во-первых, «повар» говорит, что «кравчий только делает вид, что режет кабана, который на самом деле другими разделан». Но кто эти «другие» – об этом ни слова не сказано. Во-вторых, перечисляются различные, так сказать, прегрешения Германика и, в частности, то, что он, не получив разрешения у цезаря, отправился в Египет. В-третьих, поминаются какие-то «славные охотники», которые, дескать, погибли или пропали без вести, – понятия не имею, кто это такие… Вот вроде и всё.

– Опять пропустил! – с досадой уже воскликнул Понтий Пилат.

– Что именно?

– Пропустил совершенно четкое и ясное признание Сеяна в том, что «охотники» на Германика под конец прибегли к колдовству. К колдовству, слышишь?! «При тихом южном ветре»… Откуда у нас тихий южный ветер дует?

– Бывает, дует из Аравии.

– Плевать на Аравию! Ты всё время пропускаешь ключевые словечки: «приготовил», «подал», «оформил». Во всех эпизодах. А в сцене с Германиком Тиберий несколько раз спрашивает Сеяна: «Зачем ты кравчего нарядил? Зачем горло у него платком обмотано?..» Неужели не ясно, что Сеян за всеми этими убийствами стоит, ими руководит и их, так сказать, «наряжает»?!

Максим не ответил и некоторое время удивленно разглядывал свою тарелку, а потом поднял глаза на Пилата и спросил:

– А ты знаешь, кто убил Германика?

Пилат молчал.

– Не Мартина? – спросил Максим.

– Нет, не Мартина, – ответил Пилат.

– И не Пизон?

– Пизона принесли в жертву. И, как жертвенному животному, перерезали горло, – сказал Пилат.

Максим кивнул и больше не спрашивал.

А Пилат вдруг сел на ложе и с досадой принялся разглядывать своего собеседника. Максим как будто не замечал этого взгляда, но тоже приподнялся с подушки, свесил ноги и сел в полный рост.

– Боюсь, что с «зайцем» я тебе еще меньше смогу помочь, чем с «вепрем»-Германиком, – признался он.

Пилат вскочил на ноги, сделал несколько шагов к выходу из беседки, потом вернулся, подошел к ложу, на котором сидел Максим, и яростно отчеканил:

– Всё! Не хочешь помогать – не надо! Я сам тебе сейчас истолкую! Слышишь меня?!

Максим сперва зачем-то огляделся по сторонам, затем поднял лукавый взгляд на грозного префекта Иудеи и ласково ответил:

– У меня действительно голова стала часто болеть. Зрение иногда пошаливает. Но на слух я не жалуюсь.

Лицо у Пилата скривилось, губы дрожали. Он обошел стол, плюхнулся на ложе, словно ноги у него подкосились, и тут же откинулся назад, точно от внезапной боли в пояснице. Глаза он закрыл. Щеки дергались. Руки шарили по покрывалу. И в этих почти конвульсиях Пилат сначала процедил сквозь зубы:

– С тобой не соскучишься.

Потом вдруг звонко воскликнул:

– Я тебя обожаю, Корнелий Максим!

И тут же открыл глаза, приподнялся на локте и радостно объявил:

– Я тебе свой сон расскажу. Он мне позапрошлой ночью приснился.

Глава восемнадцатая

Сцилла и Харибда

Шестой час дня, вторая половина

– Мне тоже сон приснился, – навзничь откинувшись на ложе и глядя в увитый виноградом потолок беседки, бодрым голосом повторил Пилат. – Но чтобы не путать его с тем сном, который принес мне сказочник-гомер, давай мой сон будем называть «видением», а то присланное нам сновидение пусть так «сном» и останется.

Является мне Луций Элий Сеян, – продолжал Пилат. – Молодой, лет двадцати – двадцати двух, в чине центуриона. На острове Самос является в свите Гая Цезаря, которого Август назначил тогда правителем Востока. Свитой этой Марк Лоллий управляет, доверенное лицо Гая, а Сеяна туда его отец пристроил – Сей Страбон, префект претория, – чтобы юный Сеян возле наследника крутился, с нужными людьми познакомился и себя показал. А тут на Самос как раз прибывает опальный Тиберий. И по наущению Лоллия Цезарь его, как мы помним, очень холодно принимает, и вся свита правителя над бедным изгнанником глумится и высокомерничает. Один Сеян в этой травле не участвует и всячески подчеркивает свое уважение к Тиберию. Лоллий отводит Сеяна в сторону и строго ему выговаривает: «Делай, что все делают, а иначе карьеру себе испортишь, никакой отец тебе не поможет, если наследник на тебя рассердится». И точно: Цезарь на Сеяна с удивлением и с раздражением смотрит. Сеян же, вместо того чтобы прислушаться к мудрому совету, грубит Лоллию и дальше такое выкидывает, что все за голову хватаются, и больше других – его отец в Риме: когда униженного и оскорбленного Тиберия выпроваживают с Самоса, Сеян напрашивается к нему на корабль и вместе с ним плывет на Родос! Нет, ты представляешь себе, каков кульбит: из царственного окружения, от августейшего наследника – прыг в объятия жалкого изгнанника, с которым приличные люди даже здороваться на улице избегают?!

Воскликнув так, Пилат даже не посмотрел на Максима. Но на короткое время замолчал. И Максим счел возможным спросить:

– Мне можно задавать тебе вопросы или лучше не мешать?

– Мешай, мешай, – беззаботно ответил ему Пилат, весело разглядывая потолок беседки у себя над головой.

– В этом твоем видении Элий Сеян никак не объяснил своего поступка?

– В этом моем видении, – насмешливо ответил Пилат, – Сеян мне ни слова не сказал. Но взял со стола восковую табличку и начертал на ней три слова, те самые три знаменитых глагола, которые божественный Юлий Цезарь прислал своему другу из Парфии: «пришел, увидел, победил». Однако, не в том порядке. Первым было «увидел», затем – «победил», а слово «пришел» – последним… То есть он уже на Самосе Тиберия увидел.

Максим чуть заметно кивнул. А Пилат продолжал:

– Скандал был ужасный! Сеяна хотели арестовать и предать военному суду. Но из Рима пришел приказ: разжаловать, выгнать из армии, но не трогать. Я так понимаю, батюшка Страбон постарался, замолвил где надо словечко за юного и опрометчивого сынка. Короче, отмазали… А наш Сеян зажил на Родосе в качестве частного лица и клиента Тиберия. Ни на шаг не отходил от него. Как раб прислуживал ему за столом, как вольноотпущенник следовал за ним в баню, к философам и астрологам, как гладиатор охранял его днем и ночью и весьма быстро стал для Тиберия совершенно незаменимым человеком. И хотя Тиберий и тогда был крайне недоверчивым и стремящимся к одиночеству человеком… Я знаю Сеяна. Он – гений приспособления! Когда он хочет кого-то привлечь к себе и включает для этого всё свое головокружительное обаяние, свою поразительную догадливость, внимательность и чуткость к тому, кого он обхаживает, то действительно голова идет кругом и кажется, что во всем мире нет, не было и не будет человека, который бы так тебя понимал и так о тебе заботился… Ты что-то хотел сказать, Максим? – вдруг спросил Пилат, по-прежнему глядя в потолок беседки.

– Нет, ничего. Я слушаю.

– К тому же, – продолжал Пилат, – наш милый Сеян почти ежедневно поставлял Тиберию точную и дельную информацию обо всем, что происходит в мире: и в Риме, и в Азии, и в Армении, и в Сирии, и даже в Паннонии и Галлии… Для ссыльного, с которым гнушаются или боятся разговаривать, такой источник информации, как ты понимаешь, совершенно бесценен. За одно это можно укротить свою недоверчивость, привязаться и даже полюбить! Императора в Тиберий он увидел еще на Самосе. А на Родосе увидел, что он, Элий Сеян, должен делать для того, чтобы Тиберий и вправду стал императором, – заключил Пилат и продолжал: – Три года Сеян никуда не отлучался с Родоса, но многие с нужными новостями приезжали на остров и многие уезжали с различными поручениями от Сеяна… Не исключаю, что какой-то центурион мог ненароком оказаться на пути из Рима в Испанию как раз тогда, когда этим путем следовал Луций Цезарь – «краб» в нашем сне… И вот, один из наследников скоропостижно умирает в Масиллии… Ты о чем-то хочешь спросить, Максим? – снова спросил Пилат.

– Нет, не хочу, – ответил тот.

– А я, представь себе, ничего не хочу сказать, – сказал Пилат. – Я никогда не слышал о том, что Сеян был причастен к смерти, а тем более к убийству Луция Цезаря… Но уж больно вовремя умер!.. И вскоре после его гибели «самосский павлин», Гай Цезарь, вдруг ссорится со своим ближайшим другом и любимым наставником Марком Лоллием. И, чтобы досадить Лоллию, не возражает против возврата Тиберия из ссылки… Тиберий покидает Родос и возвращается в Рим. А Лоллий куда-то исчезает, и никто о нем больше не слышит. И всё эдак – один к одному. И Сеян вроде бы совершенно ни при чем. Но вот, во сне нашем, который мы с таким трудом толковали, «повар» говорит: «Я лишь недавно стал осваивать поварское искусство. Но парень я способный, у греческих поваров учился. И главное: предан тебе и о здоровье твоем пекусь». Помнишь?