Русская канарейка. Блудный сын - Дина Рубина

– Дура! – резко оборвал жену Меир. – Он нам все испортил! Провалил подготовленную операцию. Из-за него эта чертова «передачка» преспокойно достигла Бейрута, и мы не могли ни перехватить ее, ни даже уничтожить – потому что, видите ли, на яхте находился Кенарь! Он и – начинка для «грязной бомбы» «Хизбалле». Счастливого пути!

Интуиция и опыт подсказывали ему, что сейчас не стоило бы давить на этот нарыв, что умнее всего спустить ситуацию на тормозах, уйти отсюда, слинять – хотя бы на родительскую половину дома, – спокойно дождаться вечера, когда дети за столом, перекрикивая друг друга, хохоча, ругаясь, капризничая, сами собой (особенно болтун и смешнюга Рыжик) постепенно залечат, залатают родными голосами эту ужасную сцену.

Но остановиться уже не мог. Рыжик! Любимец, его слабость, его сладость… не его кровь?! Не его семя?! Чушь!!! Эта мерзавка просто лжет, чтобы разодрать самое уязвимое в сердце мужа. Тогда и она сейчас получит.

– Он всегда путал сцену с жизнью, твой драгоценный Кенарь! – злорадно добавил Меир. – Решил, что он и тут – солист. Заигрался мальчик. Полез исполнять главную роль и – сгорел. Так что поделом ему…

Габриэла так и не поднялась с пола, сидела, привалясь спиной к стене; лицо ее было бледнее, чем недавно наклеенные серебристые обои, которые настолько им приглянулись, что они везли их на самолете из Италии, где всей семьей отдыхали на вилле под Флоренцией.

– А сказать тебе, почему ты тогда хотел его уничтожить? – тихо спросила она. – И сейчас мечтаешь, чтобы он сгинул? Сказать?

Она продолжала пристально следить за фигурой мужа, не убирая со лба свисающих на лицо прядей. Что-то невероятное, что-то безглазое есть в этом разговоре сквозь пелену волос, подумал он, как вся наша жизнь; и, криво ухмыляясь, бросил:

– Ну, скажи… Думаешь, за тебя, да? Чушь. На самом деле, я…

– На самом деле, – перебила она его звенящим от напряжения голосом, – ты ему не мог простить свою мать.

Повисла пауза, перебиваемая только шелестом кроны той старой шелковицы в патио, на которую все они лазали в детстве, – до сих пор она приносила сладчайшие плоды…

– Что?! – тихо произнес Меир с обескураженным лицом.

– Ты не мог простить, – отчеканила Габриэла, – что Магда давно его любит… Молчишь? То-то… Просто любит, и все. Как баба. Это ведь возрасту не подвластно. Это так всегда и бывает: голос его, улыбку, руки… Главное – голос. Думаешь, я не помню, как у нее дрожали губы, когда он только рот открывал? Она его любит с тех пор, как увидала мальчишкой – неопрятным, лохматым, бедно одетым… Я все помню! У меня отличная память.

– Ты… ты… – боль, пульсирующая в челюсти, хлынула ему в грудь и там запеклась, как сгусток крови. – Так это ты сводила свои бабские счеты с моей матерью, которой в подметки не годишься! С моей матерью – эталоном верности и благородства?!

– Вер-но-сти?! – Габриэла захохотала. – Бедный, бедный сыночек… Бедный дурачок… Ну, уж конечно, когда тебя зачали, верность была ее единственным уделом… Да весь Иерусалим знал ее любовника – как раз когда твоему папаше отбивали почки…

Он ринулся к ней через всю комнату, отшвыривая стулья – удавить ее, чтобы заткнулась навсегда! Чтобы ни слова больше, ни единого слова! – схватил за горло, поднял с пола одним движением, как курицу… и держал так, все сильнее сжимая пальцы, превозмогая желание размозжить ее голову о стену.

– Меир!

Меир не слышал… Его сжигала ненависть, душная, темная ненависть – к Леону. Это Леона он сейчас держал, все сильнее сжимая его горло, не обращая внимания ни на хрип жены, ни на окрик ошеломленного отца, заглянувшего со своей половины дома на слишком громкий разговор детей, – сжимал, чтобы Леон наконец перестал звучать, перестал его мучить…

– Меир!!! – крикнул Натан, подбежал и повис на сыне. И поскольку тот не выпускал добычи из замкнувшихся в судороге лап, навалился на него и стал бить, куда пришлось куда попадал, – задыхаясь, слабея и выкрикивая имя жены – в помощь.

Когда на вопль Натана в спальню влетела Магда, Габриэла уже валялась на полу с мутными глазами на багровом лице, хватая воздух распяленным ртом. Меир же, будто проснулся, с ужасом глядел на нее, пятясь к двери…

– Я не… – бормотал он, мелко тряся головой. – Это не я…

– Пошел вон, – тихо приказала Магда сыну. – Убирайся!

Но Меир все топтался в дверях – большой раненый человек, – кривясь от тягучей боли в груди, переводя взгляд с матери на отца. Невозможно было пережить то, что сейчас тут было сказано…

– Ты не знаешь… – сказал он отцу дрожащим, высоким, каким-то детским голосом, – ты не знаешь…

Тот грубо толкнул его в плечо, выпихивая из спальни, оттесняя к лестнице, молча указывая подбородком – убирайся, пошел вон!

– Ты просто не слышал, что она сказала про маму, – еле шевеля губами, бормотал Меир.

– Я все слышал, – бросил Натан, серый, какой-то обескровленный; даже кромешный семейный скандал уже не мог встряхнуть его, не мог придать ни капли энергии, возмущения или боли. – Она – баба, доведенная до ручки. А ты поверил ей, говнюк. Ну и разбирайся теперь с самим собой…

Когда Меир выбрался к машине и сел за руль, не понимая, куда ему ехать и что делать с семьей, с детьми, со всей своей жизнью, за какие-то пять безобразных минут обернувшейся пепелищем сыновней, отцовой и мужней любви, колокол Святого Иоанна вновь почему-то ожил тревожным гулом, неурочным и неуверенным, как проснувшийся в темной пещере путник. И долго маялся в пустоте высокого неба с бездушным прочерком стылого коршуна, ахая, дрожа, никак не затихая…

Известие о внезапной кончине Натана Калдмана привело в движение – как это случается во всех подобных структурах и ведомствах – самые разные группировки и альянсы.

И хотя до похорон все следили за правильным выражением лиц и горячим выражением соболезнований семье, там и тут в кулуарах и кабинетах, в телефонных намеках и домашних бдениях забродили слухи, соображения о непременных перемещениях, забрезжили чьи-то надежды, заплелись чьи-то сговоры.

Впрочем, мало кто сомневался, что должность Калдмана перейдет по наследству: у него была репутация человека, не выпускавшего вожжи из рук и не пускающего дела на самотек. И если уж на то пошло: чем, по справедливости, плоха кандидатура его сына Меира? Даже недруги признавали, что стремительное восхождение его в конторе за последние два-три года – отнюдь не отцова заслуга. Никто бы не стал возражать, что башка у младшего Калдмана варит не хуже, чем у старшего.

Куда больше потрясло свидетелей (немногих, кому довелось оказаться в офисе конторы в тот утренний час) явление вдовы Калдмана с белой крысой на плече. Ого, это было посильнее, чем тень отца Гамлета!

Об этом пересказывали пересказы еще несколько месяцев после визита:

– …И вот, представь: тело мужа лежит непохороненным, а она является сюда этакой седой фурией, с крысой на плече! Очуметь можно! Чем тебе не античная трагедия!

– Да брось ты. Не античная и не трагедия, а цирк и сумасшедший дом. И что, она прямиком двинула в кабинет к Нахуму?

– Ну, а я тебе о чем! Недотепа этот, секретарь, сунулся мягко возразить, обежать ее кругом… ты ж знаешь, Нахум скальп с него снимает за любой пропущенный гол. Так она смела его одним взглядом, невозмутимо вошла к Нахуму и прикрыла за собой дверь.

Собственно, так все и произошло.

Магда притворила дверь, подошла к столу онемевшего Нахума Шифа и – прямая, иссохшая, крахмально-седая (ни слова приветствия, ни тени улыбки) – проговорила:

– В наше время человек растворяется очень быстро, Нахум. Человек и его дела. Я пришла предупредить: если вы немедленно не начнете настоящую работу по вызволению Кенаря, я взорву здесь всех вас.

Лицо Нахума Шифа нервно дернулось в улыбке, и хотя его глаза – очень синие, с черной точкой зрачка – остекленели от ярости, мягкий его голос задушевно протянул:

– Магда, Ма-агда! Боже, я не верю своим ушам…

Он поднялся из-за стола и подошел к ней, протягивая руки, точно собирался обнять. Но оказавшись где-то на уровне ее плеч, руки опустились – неизвестно, как эта мерзость, крыса эта отреагирует на прикосновение к хозяйке: пожалуй что и укусит!

Нахум не был великаном, поэтому его пронзительные глаза василиска вбуравились вровень в невозмутимое лицо Магды, будто пересчитывая и запоминая все ее морщины.

– Ты просто в горе, ты в шоке, – сострадательно продолжал он. – Сама не знаешь, что говоришь. Мы все горюем: Натан, золотое сердце, выдающийся ум…

Ни малейшей фальши в его словах не было: когда-то, лет тридцать назад, они с Натаном были довольно близкими друзьями и все последние годы, в сущности, решали сообща очень многие трудные задачи. Но почему-то в присутствии Магды Нахум всегда ощущал себя лжецом и шарлатаном; эта проклятая баба умела даже переглядеть его невыносимые для многих ледяные глаза. Вот и сейчас, ощутив в собственном голосе непростительную неискренность, он отвел глаза и заторопился: