Русская канарейка. Блудный сын - Дина Рубина

Ни малейшей фальши в его словах не было: когда-то, лет тридцать назад, они с Натаном были довольно близкими друзьями и все последние годы, в сущности, решали сообща очень многие трудные задачи. Но почему-то в присутствии Магды Нахум всегда ощущал себя лжецом и шарлатаном; эта проклятая баба умела даже переглядеть его невыносимые для многих ледяные глаза. Вот и сейчас, ощутив в собственном голосе непростительную неискренность, он отвел глаза и заторопился:

– Что касается того дела, с… э-э… Кенарем, то… во-первых, ты знаешь, мы занимаемся им и прилагаем все усилия… Дело непростое, как и любой… э-э… обмен. Весь вопрос в том, что мы можем предложить, не обнаруживая себя, – иначе его сразу уничтожат.

– У вас есть генерал Махдави! – оборвала она его.

Нахум поморщился. Если б не память о Натане, он бы вышвырнул из кабинета эту чокнутую старуху. Сегодня состоятся похороны, и пусть они пройдут в надлежащей атмосфере. А там все вернется на круги своя, и с Меиром гораздо легче договориться. Меир умный человек.

– Да? – усмехнулся он. – А я и не знал. Видимо, жены наших сотрудников знают кое-что лучше меня…

Она подняла на него глаза и так же спокойно проговорила:

– Я прожила с разведчиком всю жизнь, Нахум. Можешь вообразить, сколько я знаю: я напичкана сведениями, как электронная аппаратура. И ты понимаешь, какие у меня связи – еще от покойного Иммануэля, да и от Натана… Вообще, от нашей длинной жизни за границей, из нашего дома, в котором кто только не бывал…

Она шагнула к нему, приблизив свое лицо неприлично, почти интимно, понизив голос так, что он зашелестел между ними, как змея в траве. И такую спеленутую ярость ощутил в этом голосе Нахум, что инстинктивно отшатнулся.

– Говорю тебе: я взорву здесь всех вас к чертовой матери. Парочка интервью двум-трем европейским газетам, кое-что о продажах оружия, кое-что о странных исчезновениях, о ликвидированных иранских ядерщиках; кое-что о пленном генерале Бахраме Махдави… Западная пресса встанет на задние лапы и оближет мою задницу.

– Магда… – пробормотал Нахум в замешательстве, – дорогая… Ты?! Ты не предашь своей страны и своего народа! Нет, ты этого не сделаешь.

– Я сделаю именно это, – холодно оборвала она его. – Мне нечего терять. И если у вас появится искушение слегка подправить мою манеру водить, то учти: я обо всем позаботилась. Натан бы мной гордился. Я даю вам два месяца, – продолжала она. – Если через два месяца Кенарь не вернется, мой человек, что бы со мной ни случилось, пустит в ход те документы, которые сегодня ночью я нашла в домашнем сейфе и уже переправила в надежное место. Полагаю, Натан приготовил их ровно для той же цели: он выдыхался и не был уверен, что вы не захотите заткнуть ему рот.

– Господи, Магда, что за слова! – Вид у Нахума был оскорбленный, и, похоже, он действительно был сильно обижен, обескуражен, взбешен. – Я не верю тому, что слышу! До чего мы дожили и где мы живем!

Уже направляясь к двери, Магда на эту реплику резко обернулась. Белая крыска потопталась на ее плече, удерживая равновесие, и привычно замерла.

– Мы живем в дерьмовом мире, где вонь стоит до небес, – отчеканила Магда, – так что морщится даже бог, который тоже уже провонял.

Выдержав секундную паузу, она сказала:

– Надеюсь увидеть тебя на похоронах Натана.

Когда Магда покинула кабинет Нахума Шифа, его секретарь трусовато заглянул в дверь, так и оставшуюся приоткрытой.

Босс сидел за столом, в бешенстве пытаясь прикурить сигарету от умирающей одноразовой зажигалки, дергающимся углом рта повторяя одно и то же:

– Чокнутая ведьма… Чокнутая ведьма…

Миновав двух охранников, Магда неторопливо вышла к припаркованной «хонде», села за руль и, развернувшись, выехала на проспект.

Проследив за ее машиной, один охранник подмигнул другому и сказал:

– Вдова Калдмана… Видал лицо? Спокойна как слон. В одном русском мультике, еще в Союзе, была такая старуха с крысой: Старуха Что-то… Кряк или Шмак… Когда я маленький был, любил смотреть.

Еще не пробочное время, машина движется в правом ряду спокойно, ровно, не быстро. Гнать не стоит… Ей сейчас нельзя разбиться.

По радио уже передавали некролог (молодцы, подсуетились): «…Генерал-майор запаса… бывший начальник Генштаба… бывший министр обороны… блестящий организатор операций, ставших легендой военной разведки… поднявший на новую высоту… возродивший дух… неутомимо преследовавший врага…»

Разумеется, никаких документов в сейфе не существовало. Сейфа тоже не существовало, да и к чему он Натану, верному сторожевому псу своего народа.

Вот «мой человек» как раз существовал. Они называли так внука Рыжика. Когда тот врет уж особенно заливисто, как дрозд, Натан подмигивает Магде и говорит: «Наш человек!»

Вернее, подмигивал… и больше уже не будет…

С самого рассвета Магда с сыном (после вчерашнего она всю ночь судорожно искала его по друзьям и знакомым и с трудом нашла) готовились к похоронам. Ей еще предстояло о многом позаботиться: пригласить на поминки друзей семьи, человек тридцать, в ресторан «Карма» (и недорого, и от дома недалеко), а значит, надо заехать туда, заказать места, продумать угощение.

Натан бы одобрил эти посиделки. Пусть… Пусть скажут много хороших слов, а они и скажут: внезапная смерть всегда огорошивает и вышибает даже у безразличных людей слова сочувствия и сожаления. Натана многие побаивались – в те времена, когда он был силен и изощрен в своей профессии; но многие и любили его, и все как один безоговорочно уважали. Лет через тридцать о его жизни напишет книгу какой-нибудь журналист, из тех, кого допускают к краешку подлинной информации, похороненной в таких глубоких сейфах, что проще о ней забыть. Возможно, когда-нибудь в его честь назовут улицу или школу, спокойно думала Магда, – если не забудут о нем через год.

Надо было понять, что Натана нет, осознать это, ощутить и смириться. Пока не получалось. Что ж, у нее есть время…

Само собой, Меиру не был известен ее утренний демарш, в действенность которого она свято верила. Она была женой разведчика и отлично знала, с кем имеет дело. Простой, как обух по голове, шантаж всегда эффективнее любой сраной дипломатии.

К тому же этот отчаянный шаг помог на несколько сладостных мгновений – пока она смотрела в глаза василиска и видела в них смятение и ярость – забыть беззащитное лицо Натана на подушке в те последние минуты перед приездом «скорой», когда, сжимая руку жены, Натан отпускал ее душу на волю.

Она спросила:

– Ты знал?

Он сказал с расстановкой, превозмогая боль:

– Знал, конечно. Свет не без добрых самаритян… Забудь об этом, Магда, ты ни в чем не виновата. Жаль, что мы не обсудили раньше…

Она склонилась к нему, к самым губам – серым и бескровным, – выдохнула в отчаянии:

– Так не бросай же меня – теперь! И не бросай Леона… У него никого нет, кроме тебя!

В переулках и тупичках Эйн-Керема ночью может заблудиться кто угодно, не только «скорая помощь».

Впрочем, все равно они приехали довольно быстро, но, как говаривал в свое время Иммануэль: «Подруга-смерть, хотя и передвигается на своих двоих, всегда оказывается проворнее нас».

Как палая листва под ветром медленно кружит и собирается на асфальте в узоры; как долго вытаивает под медленным солнцем снежный курган, которому, кажется, и сносу не будет; как исподволь в толще звуковой немоты возникает в оркестре еле слышимый звук английского рожка, и вот уже ему отвечает гобой, и фагот подхватывает тему, и звуки собираются в реплику, в музыкальную фразу, крепнет мелодическая тяга, и отзывается группа альтов, и вступают виолончели… Как, наконец, под плавной рукой дирижера взмывает волнующее соло первой скрипки, этого вечного посредника меж инструментальными группами, этой птицы, ведущей оркестровый клин на простор, к вступлению солиста, к торжествующей свободе человеческого голоса…

…Так чья-то осторожная нога отпустила тормоз, а чуткая рука мягко переключила рычаг на движение, и подспудно и вроде бы сама собой стронулась переговорная машина: кто-то где-то в кулуарах то ли правительственных кабинетов, то ли совещаний глав масс-медиа произнес первое слово… Кто-то выдохнул новость, назвав наконец имя захваченного в плен – подумайте только! – певца, солиста Парижской оперы!..

В те же дни некий молодой человек из клана Азари – рослый и лихой красавец, так напомнивший Заре нашего героя, – вылетел в Париж для встречи с дядей, в нагрудном кармане пиджака среди прочих бумаг имея ту фотографию в гриме, которая, естественно, ничуть ему никого не напоминала, тем более – какая чепуха! – его самого… А в Париже с той же фотографией в руках его дядя, известный адвокат Набиль Азари, человек искушенный и осторожный, учредитель известного правозащитного фонда под эгидой правительства Франции, видный деятель на ниве международных контактов, день-другой поразмыслив, сделал несколько пробных звонков: как местных, парижских, так и в Брюссель, и в Гаагу, в Каир, в Стамбул… и, наконец, в тот же Бейрут.